Наш дед по материнской линии, капитан, прошедший под начальством Петена от Эпаржа до Вердена, перевозит между Парижем и Лионом подпольные листовки своего сына - хоть и не одобряет сам метод агитации: знание немецкого позволяет ему беспрепятственно проходить КПП.

20 июля 1943 года, на встрече в «Обете Людовика XIII»[29], книжном магазине в Сен-Жермен-де-Пре, множество участников «Защиты Франции», в том числе нашего дядю Юбера и его невесту Женевьеву де Голль, племянницу генерала, арестуют по доносу бывшего члена организации. Юбера сажают сначала во «Френ»[30] на пять месяцев.

Я учусь читать, писать и считать. Наша мать раскрывает на коленях иллюстрированную детскую Библию: все истории связаны с едой, от Евиного яблока до евхаристии... Все, что я слышу, вижу и читаю, мне снится ночью - прутья моей кроватки становятся колоннами и портиками; шары куполами: голубка Ноя и оливковая ветвь, - я с трудом, точнее, с опозданием, понимаю, как она может означать, что вода отступила, - мало-помалу история Иосифа, проданного братьями, перекрывает убийство Каином Авеля, Моисея в колыбели на Ниле, казни египетские; вместе с почти уже бескрайними просторами.

Мать объясняет нам, какой народ действует в этой поэзии, что он всегда от мира сего, что она познакомилась с ним в детстве, и для нас это сотворение мира, а стало быть, Эдемский сад и выходящий оттуда народ, - что ей тогда известно, помимо того, что знают ее братья и сестры, про обхождение Гитлера с этим народом в Польше? - в то время как я пробуждаюсь и с дрожью участвую в его изначальной эпопее: мы, дети, являемся в ту пору этим народом, есть лишь один народ, или даже нет еще ни одного. Первый человек - Адам, мы можем назвать имена его прямых потомков, читаем, слушаем об их деяниях, но что же это за народ с его патриархами, судьями, царями, походами, гневом, загадочными страстями?

Это первый мир, который я открываю наряду с тем, что вижу вокруг; почти все считалки меня пугают, в отличие от неопалимой купины, я так пристально смотрю на ее изображение, что она искрится и потрескивает. Мне издавна хорошо лишь с этими предками, Благовещение, Рождество, Богоявление ближе оттого, что разыгрываются перед нами во время церковных служб на святках. Мы из того же народа, что и Христос, который происходит от Давида, происходящего от первого человека Адама. И поскольку Христос - еврей, его Отец, Господь, тоже еврей.

В то время как я начинаю запоминать различные места у нас дома, снаружи и внутри, представлять их, не видя глазами, я помещаю отдельные, наиболее существенные эпизоды Библии в эти, уже хорошо знакомые мне места.

Горящий навоз я превращаю в неопалимую купину; провожу армию фараона по наполненной водой или высохшей расселине на уровне глаз, словно между водными стенами Чермного моря; с неба определенных оттенков, розового либо золотистого, по-новому и неожиданно свежего, безмолвнее обычного, падает манна - снег, булочки, крошки, - я ощущаю ее на плечах, могу взять в руку; тяжелая золоченая игрушка становится Золотым тельцом, поваленный грозой километровый столб - скрижалью Завета; мало того, сияющий просвет меж облаками олицетворяет вход в божественный чертог, наше «грядущее» место назначения.

Но что такое «грядущее» для маленького ребенка, которого не бомбят на дороге, не везут в вагоне для скота, не загоняют в газовую камеру?

Мать говорит нам о скором избавлении - Израиль, освобожденный от фараона, Франция, освобожденная от Гитлера, - но как мы, малые дети, ощущаем несвободу того, что еще не умеем очертить: Франции? Однако образ лестницы Иакова с подземной темницей, лестницы, устремленной в небесную высь - к свободе, - и горний свет кажутся мне тогда, скорее, олицетворением надежды, теплящейся в сердце матери, нежели той преемственности, которую я пока не в силах постичь.

Из рассказа о Вавилонской башне и по отзвукам некоторых немецких голосов я понимаю, что другие говорят на иных языках, и что, помимо нас, есть много разных людей.

Зимой 1943-44 годов сент-этьенские польки, опасаясь бомбардировок, поднимаются из долин Ондены и Жье в так называемые «добрые края», по ту сторону массива Пилат, на наш, южный склон, к предгорью Роны, дабы поговорить с нашей матерью на родном языке. Где они спят в деревне? Где прячут своих детей? Утром они устраиваются у нас, между кухней и гостиной, на табуретах, в платьях, корсажах и ярких шалях, и вяжут пеструю шерстяную одежду. Они много разговаривают между собой и хватают нас, когда мы бегаем по квартире. Наша мать отвечает им, попутно ухаживая за нами вместе с нашей горничной Жанной, принимает и делает телефонные звонки - о серьезности положения можно судить по голосу и объяснениям, нередко на патуа, разновидности франко-провансальского диалекта, по тому, как сообщаются имена и местожительства пациентов кому-то в горах, кто затем передает их нашему отцу, когда он заходит в такое-то кафе, магазин, бар.

Моя мать отвечает всегда задумчиво.

Как-то вечером той же зимой я лежу, отдыхая после трудной клизмы: наша мать сидит у моего изголовья и поит меня из миски бульоном. На улице ночь, снег и тишина, не считая божественной горной реки со звенящим льдом: инструменты для промывания все еще блестят на полу в углу комнаты. Мать кладет руку, нагревшуюся от миски, на мой больной живот; на набережной слышны громкие голоса: пульс матери на запястье ускоряется; дверцы хлопают иначе, нежели в гражданских автомобилях, голоса усиливаются, устремляясь с напором горной реки из моих ушей прямо в нутро: дьявольская речь посреди ледяной речи Бога Отца.

*

В марте 1944 года Юбера, угнанного через Компьень в Германию, переводят из лагеря Нейенбремме под Саарбрюккеном - систематические изнуряющие упражнения, ползание, тяжести, стойка на кончиках пальцев в течение многих часов, палочные удары, пинки, утренние и вечерние переклички, собаки, виселицы; сто граммов хлеба и тарелка травяного супа в день; три пятых заключенных погибают уже на пятую неделю; никто не выживает дольше трех месяцев; Юбер держится восемьдесят шесть дней - в лагерь Ораниенбург-Заксенхаузен[31] под Берлином, куда помещают старшего сына Сталина, Якова, кончающего там с собой[32].

В апреле Филипп, продолжая руководить «Защитой Франции» (суровые и тревожные редакционные статьи он подписывает «Indomitus»[33] создает партизанское движение Сены-и-Уазы, что облегчает наступление союзников на Париж.

31 мая 1944 года, Revier[34] лагеря Заксенхаузен: пожилой господин де Вомкур, заключенный участник Сопротивления, находит тело Юбера, больного туберкулезом, потерявшего две трети веса и умершего от инъекции фенола[35].

В июне 1944 года Сюзанну, сестру моего отца, арестуют в Париже во время перевозки удостоверений личности для еврейских семей; ее три дня пытают в гестапо на авеню Фош, а затем угоняют через Компьень в Равенсбрюк, Бранденбург. «Nacht und Nebel»[36]. Газовая камера, кремационные печи, экспериментальный блок - пересадка костной ткани молодым польским участницам Сопротивления. Избитая, голодная, псы кусают за ноги. Иногда по воскресеньям, когда охранникам скучно, заключенных девочек, девушек, женщин, старух заставляют раздеваться и ходить нагишом перед ними - вооруженными, пьяными, с собаками на поводках: смеясь и рыгая, солдаты обсуждают наготу каждой заключенной.