Очередь медленно продвигалась вперед, к массивным дверям с дубовыми панелями. Мэри прислушалась к разговорам. Нужно придумать историю, поняла она. Достойную и трогательную. Что-то такое, что они смогут записать в свои книги. Сразу три женщины подряд — и все три мисс с Друри-Лейн — решили назваться горничными, которых хозяин соблазнил обещанием жениться. Другие брали сюжеты из баллад, французских романов и даже из недавнего судебного процесса. Все матери, разумеется, умерли в родах, а отцы ушли в море и не вернулись.

Единственную честную историю выдала та самая женщина, что стояла впереди Мэри. У нее почти не было зубов — видимо, от ртути; и Мэри подвинулась ближе, чтобы разобрать, что она говорит. Без всякого притворства женщина сказала, что всю жизнь утюжила улицы, но теперь, в ее возрасте, она уже не в состоянии заработать себе на хлеб.

Молодой секретарь бросил на нее ледяной взгляд.

— И это все, что вы можете сказать в свое оправдание?

Она устало кивнула.

Секретарь вытер перо и написал что-то в огромной амбарной книге в кожаном переплете.

— Прошение отклоняется, — прочитал он. — Просительница слишком закоренела в грехе и не может быть перевоспитана.

Старая проститутка плюнула ему под ноги и побрела прочь.

Сердце Мэри бешено забилось. Ее очередь. Она попыталась закашляться, чтобы показаться более несчастной, но смогла только прочистить горло.

— Имя?

— Мэри Сондерс. — Слова сорвались с ее губ до того, как она сообразила, что можно солгать.

Услышав ее низкий хриплый голос, секретарь удивленно поднял голову. Мэри быстро сделала реверанс, чтобы смягчить впечатление. Второй секретарь, постарше, записал ее имя в нужную графу.

— Возраст?

— Пятнадцать лет, — кротко сказала Мэри. Это была правда, но звучало почему-то как ложь. Возможно, четырнадцать было бы лучше.

— Причина обращения?

— Если бы вы были так добры, сэр… напишите все, что сочтете нужным, сэр, — прошептала она.

Секретарь помолчал и начал писать.

— Глубокоуважаемые управители, — пробормотал он. Перо быстро скользило по бумаге. — Данная просительница признана виновной в проституции и полностью осознает свое преступление. Она выражает глубокое раскаяние в содеянном и полна желания начать новую жизнь.

Мэри с облегчением перевела дух. Сработало.

Хуже всего был хирург. Заведя Мэри за тоненькую занавеску, он приказал ей лечь на спину и без всяких церемоний воткнул в нее свои пальцы.

— Чтобы установить состояние здоровья, — буркнул он.

Разумеется, за удовольствие он не заплатил ни пенни.

К тому же у него были на редкость отвратительные руки — сплошь покрытые бородавками.

— Зуд? Выделения? Беловатые или желтые? Затруднения с мочеиспусканием?

— Ничего подобного, сэр, — ответила Мэри так, будто и понятия не имела, о чем он говорит.

Он ей не поверил — Мэри поняла это совершенно ясно. Бормоча что-то себе под нос, хирург продолжил копаться у нее между ног. Впрочем, она была уверена, что от ее старой болезни не осталось и следа. Мэри овладело искушение ударить противного врача в нос ногой, но она подумала, что это не лучший способ получить место в Святой Магдалине. Наконец хирург выпрямился и заглянул ей в рот — видимо, чтобы обнаружить шрамы от ртути, решила Мэри. Слава богу, что у нее никогда не было сифилиса. Скрыть эту болезнь было гораздо труднее, чем триппер.

У нее было такое ощущение, что ее непременно примут. В воздухе так и витал запах удачи.

Неделю спустя Мэри лежала на узкой кровати в своей палате и изо всех сил старалась напомнить себе, что ей сказочно, невероятно повезло. Почему же тогда ей все время хотелось плакать?

Если бы она протянула руку, то могла бы коснуться кровати Онор Бойл, которая спала рядом. Онор была родом из Девона. Раньше она работала на Пьяцца, но потом выкинула мертвого ребенка и почувствовала неодолимое отвращение к своему ремеслу. Онор была неплохой девчонкой, но, конечно, до Долл Хиггинс ей было далеко. Эта палата предназначалась для «культурных» мисс. Все они умели написать свое имя. Впрочем, не сказать, чтобы это умение требовалось им особенно часто.

Мэри услышала шаги в коридоре. Сестра Батлер. У смотрительницы были печальные глаза и такой высокий выпуклый лоб, как будто ее голову распирали грустные знания об этом мире и жизненный опыт. Она не доверяла ни одной из мисс, и, по мнению Мэри, это означало, что сестра Батлер далеко не дура. Сочувствие она приберегала для несчастных «соблазненок»; те иногда получали от леди-попечительниц корзину с фруктами и имели лучшую палату в Магдалине, с прекрасным видом на Гудмэнз-Филдс и холм Тауэр-Хилл.

Мэри пропустила Ночь Гая Фокса. Она не выходила наружу уже семь дней. Семь дней солнечные лучи не касались ее кожи — разве что через оконное стекло.

Больница Святой Магдалины была самым большим зданием из тех, где Мэри приходилось жить. И самым чистым. Как бы тщательно она ни прислушивалась, лежа на своих отбеленных простынях в вылизанной палате, ни один посторонний звук не долетал до ее ушей — только изредка шуршание крысы. Никакая грязь и суета внешнего мира не могла пробиться сквозь огромные двери Святой Магдалины. Ни новости, ни шум большого города. Это был особый, отделенный от всего безмолвный мир. Монастырь. Или клетка.

Кающиеся грешницы каждый день молились в церкви при больнице, по воскресеньям — дважды в день. Службу вел преподобный Доддс. Насчет одежды сестра Батлер объяснила, что в их костюме не должно быть ничего лишнего, никаких отступлений ради красоты, никаких отличий друг от друга — словом, ничего, за что мог бы зацепиться взгляд пришедшего с визитом попечителя. У всех девушек были одинаковые туфли на низких каблуках, одинаковые шерстяные чулки. Ничего цветного; даже тускло-зеленые подвязки должны были быть скрыты отворотом чулка. На каждую полагалось две стеганые льняные нижние юбки и одна простая, ни больше ни меньше. Платья были из тонковатой шерстяной саржи цвета пыли, передники из отбеленного, оттенка бараньей кости, полотна. Рукава, которые они прикалывали к платью каждое утро, имели оборку у локтя. Один-единственный ряд, чтобы не поощрять суетность. Длинные митенки, кошельки, игольники — все совершенно одинаковое. Благопристойность превыше всего: льняная косынка заправлялась в корсаж, чтобы не было видно ни дюйма кожи, а чепец полностью скрывал голову. Волосы они должны были собирать в низкий гладкий пучок, без единого локона.

Серый цвет вызывал у Мэри неодолимое отвращение, во рту постоянно стоял мерзкий привкус пепла. Ночью она закрывала глаза и представляла, как идет по Стрэнду в своей самой алой стеганой юбке. Просыпаясь утром, она касалась своего ненакрашенного лица, и кожа казалась ей сухой и жесткой, словно старая бумага.

Тем не менее Мэри понимала, что должна благодарить судьбу. Мясо и зелень в девять и в час каждый день; никаких пряностей, потому что «пряная пища может возбудить женскую сущность», как сухо пояснила смотрительница, но все же это была полноценная еда, и к тому же бесплатная. Обитательницы Магдалины должны были читать молитвы до и после вкушения пищи, но к этому Мэри привыкла еще в школе. При желании она могла бы пересказать наизусть весь молитвослов. Чай был не настоящий, вместо него давали настой шалфея, но, по крайней мере, напиток был горячим. Когда в самый первый день для Мэри за обедом заполнили целиком тарелку, она подумала, что столько еды полагалось на целую семью Дигот — давным-давно, в подвале на Черинг-Кросс-Роуд.

Первые дни пролетели как в полусне. Мэри ела и спала. Кашель понемногу проходил. Даже ее обветренные губы снова стали мягкими.

Сестра Батлер постоянно напоминала девушкам, что они не должны рассказывать друг другу истории из прежней жизни. Как глупо, думала Мэри, ожидать от шлюхи, что она забудет о своем ремесле, когда живет бок о бок с дюжинами своих товарок. Утром перед завтраком смотрительница обратилась к «кающимся» с речью, и ее глаза горели неподдельным чувством.