Наверное, напилась до полусмерти.

До полусмерти.

Только теперь до нее вдруг дошло.

Мэри подошла еще ближе. Кожа Куколки под слоем белил отсвечивала синим. Запаха не было: для этого на улице было слишком холодно.

Мэри покачнулась. Откуда этот соленый вкус крови на языке? То, что она сделала потом, удивило ее саму. Позже она так и не смогла объяснить себе, что на нее нашло. Она протянула руку, чтобы дотронуться до Куколки, может быть, попробовать разбудить ее, но вместо этого схватилась за бутылку. Мертвая рука неохотно отпустила свою добычу; Мэри услышала едва различимый треск, как будто отломилась сосулька. Она закрыла глаза и поднесла бутылку к губам. Горлышко было немного шероховатым. От запаха джина ее чуть не стошнило, но Мэри подавила позыв и сделала глоток. И еще один, и еще — до тех пор, пока бутылка не опустела. Когда она набралась храбрости и снова взглянула на Куколку, то увидела, что ее оледеневшая рука по-прежнему сжимает пустоту, словно невидимый кубок на пиру.

Пробоина в корпусе, свистать всех наверх.

Она знала, что ее не вырвет. Мэри никогда не позволяла себе этих дамских нежностей. Она нагнулась, поставила пустую бутылку на землю — стекло звякнуло о камень — и заставила себя приглядеться внимательнее. Никакой крови. Ни порезов, ни свежих синяков на малиновых от румян щеках. Ничего необычного. Серебристый парик из конского волоса, украшенный алой лентой, чуть съехал на бок; из-под него выглядывала прядь светло-каштановых волос. На пухлых потрескавшихся губах еще сохранились следы красной краски. Куколка слегка откинулась назад, опираясь на стену, как будто хотела просто передохнуть, улучить минутку для маленького тет-а-тета с Мадам Джин, как обычно. Как делала каждый день своей жизни.

В какой же из этих дней она уснула, чтобы больше никогда не проснуться? Холода стояли уже давно, и Мэри не могла определить, сколько ночей подряд Куколка сидит на куче щебня, с этой своей иронической полуулыбкой на устах. Может быть, она голодала? Болела? Напилась до потери сознания и не смогла дойти до дому? Слишком замерзла — так, что больше не чувствовала холода? Или слишком устала, чтобы с ним бороться? Неужели ни один человек в этом мире не спохватился и не начал ее искать?

Мэри разрыдалась бы во весь голос, если бы не боялась, что Куколка над ней посмеется.

Что же нам делать, милая?

Она знала, что должна быть сильной и умной и думать за двоих, но не понимала, с чего начать. Все, что она помнила, — когда на улице Лондона находят мертвое тело, его отвозят на ближайший церковный двор и сваливают в яму для бедных. И не засыпают ее до тех пор, пока она не наполнится безымянными трупами до краев. Обычно это происходит в конце лета. «Мэри, дорогуша, — сказала однажды Куколка, зажимая нос, — никогда не приближайся к церковному двору до первых морозов».

Как странно видеть ее такой неподвижной — Долл Хиггинс, которая брыкалась и ворочалась даже во сне, которая шла по Стрэнду так, будто танцевала на столе, вихляя бедрами, выставляя грудь, нахально ухмыляясь мужчинам. Ее последняя поза оказалась на удивление благопристойной. Голубая юбка скромно прикрывала ноги, на губах играла только тень улыбки.

Мэри закрыла глаза и представила, какой роскошный гроб она купила бы для Куколки, будь она богата. И мраморный склеп, и чтобы белые лошади везли Куколку в ее последний приют. Одно она знала точно: нет смысла бежать в приход. Долл Хиггинс ни за что не согласилась бы лежать в набитой мертвецами яме для бедных. Придется оставить ее здесь еще на несколько дней — пока Мэри не заработает на достойные похороны.

Желудок сводило от голода. «Я скоро вернусь, моя милая», — беззвучно прошептала она. Мэри очень хотелось поцеловать твердую, холодную, обезображенную шрамом щеку, но она поняла, что не в силах. Если она прикоснется к Куколке, то уже не сможет сдвинуться с места и замерзнет сама. Вместо этого она вытянула из парика Куколки полинявшую алую ленту. Неужели это та самая? — подумала Мэри. Красная лента, которая заворожила маленькую Мэри на Севен-Дайлз три года назад?

Ее концы были жесткими от мороза. Мэри свернула ленту, сунула ее за корсаж и вздрогнула от холода.

Взамен она сняла с плеч одеяло и осторожно накрыла Куколку с головой, так, чтобы не было видно ни лица, ни руки, держащей невидимый кубок. Теперь никто не побеспокоит ее до тех пор, пока Мэри не вернется.

Перед тем как выйти из тупика, Мэри снова оглянулась. Издалека казалось, что кто-то просто поставил на кучу щебня мешок.

Поднявшись наверх, она сорвала с окон бумагу, чтобы впустить внутрь серый рассвет и острый холодный воздух. В комнате было так пусто и голо, что казалось — здесь не жил никто и никогда. Никаких признаков человеческого существования, ни тряпки, ни корки хлеба, как будто Куколка старательно стерла все свои следы, прежде чем скрыться в ночи.

В полу, под двумя плохо прилегающими досками, они с Куколкой устроили тайник. Именно там, в маленькой жестяной коробочке, они прятали свои деньги — когда те были. Опустившись на колени, Мэри подцепила одну из досок и сдвинула ее в сторону. Облегчение затопило ее с головой. Коробочки в тайнике не было, зато там лежала ее одежда — свернутая в клубки, сложенная, засунутая между промерзшими балками. Она принялась вытаскивать ее наружу. Все было на месте — все ее корсажи, рукава и стомакеры; сумка, набитая бельем, нижними юбками и безделушками, и коричневая накидка, и отрез поплина цвета устрицы. Мэри погладила гладкую, переливающуюся ткань и улыбнулась. Это было все равно что встретить близких друзей после долгой разлуки.

Осколок зеркала, который она подобрала после пожара в доме на Кэрриер-стрит, тоже не потерялся. Мэри взяла его в руки и посильнее напудрила лицо, пока оно не стало белым как мел. Она накрасила губы и нарисовала два красных пятна на скулах. Сегодня ей как никогда нужна была маска. Черные змейки волос выбивались из-под чепца. Никто никогда не называл ее красивой, только клиенты. «Иди сюда, красотка», — говорили они. Конечно же Мэри не верила ни единому слову. Они говорили это сами себе, пытались убедить себя, что девушка стоит потраченного шиллинга, и она прекрасно это понимала. И тем не менее Мэри знала, что она красивее, чем многие. Просто сегодня она устала. Не может быть, чтобы она начала терять привлекательность — только не в пятнадцать лет. Она натянула фетровую шляпку, сделала глубокий вдох, напудрила декольте и попробовала развратно улыбнуться. Губы послушно растянулись, но глаза остались такими же мрачными, как и были.

Среди отсыревшей одежды отыскалась и жестяная коробочка. В ней не было даже медного фартинга. Должно быть, дела у Куколки были совсем плохи. Может быть, она голодала? Голодала, но не продала ни одной вещи подруги. Мэри почувствовала, как к горлу снова подступает тугой комок. Как она могла поверить в эту браваду, в разговоры о свободе, во все эти «каждая сама за себя»? Она не должна была уходить и оставлять Куколку одну.

Сама не зная зачем, она аккуратно вернула коробочку на место. На лестнице вдруг послышались шаги. Мэри повернулась только тогда, когда дверь распахнулась и на пороге появилась сама миссис Фаррел. Вздернутый нос хозяйки Крысиного замка был еще меньше, чем ей запомнилось.

Миссис Фаррел, словно гремучая змея, потрясла связкой ключей:

— Можешь так и сказать своей подружке со шрамом: любой, кто обманет Бидди Фаррел, проживет недолго, — заявила она, как будто продолжая уже начатый разговор.

Мэри бросила на нее ледяной взгляд и нагнулась, чтобы подобрать одежду. Миссис Фаррел шагнула вперед и выхватила у нее из рук кусок кружев.

— Ты что, не слышала меня, шлюшка? Какая наглость — пробраться сюда посреди ночи и красть вещи! Да ты хоть знаешь, сколько ты мне должна?

Мэри дернула кружева к себе.

— Я вам ничего не должна.

— Не ты, так та, вторая шлюха.

Мэри отпустила ткань.

— А мне что с того?