— Смей только кто подойти к этой девушке! — воскликнул он, загораживая собой Прохорову и обнажая шпагу. — Убью на месте.

— А мы тебе: поможем! — воскликнул Кисельников.

Побледневший Свияжский стоял безмолвно и думал, глядя на князя:

«И такого-то негодяя хотят в мужья бедной Олечке!» Будочники мялись, частный тоже.

— К чему тут шпаги? — презрительно процедил Лавишев. — Я просто прикажу гайдукам выгнать их.

— Разлюбезное дело! Гоните их, ваша милость! — послышался возглас Михайлыча.

Александр Васильевич давно догадался, кто был виновником этой истории; он пристально посмотрел на пестуна и крикнул:

— Нишкни, Иуда! С тобою мы еще разберемся.

Взглянул старик на своего питомца и робко потупился: в первый раз почувствовал он в лице его грозного владыку.

— Как?! Гнать меня? Князя Дудышкина? — вспылил Семен Семенович.

— А что же? Лавишев и не таких выгонял, которые к его компании подходящими быть не могли. А то, ежели желаете, можно и мирно. Я покупаю у вас эту особу.

— Не особу, а беглую девку. Мне она нужна для домашних услуг, и продавать ее я не хочу.

— Знаю, для каких услуг… Эй, кликни гайдуков! — приказал Лавишев одному из лакеев, столпившихся у дверей. — Жаль! Я бы дал хорошую цену, и шума не было бы… Я не себе ее покупаю, а на волю.

Князь понимал, что его роль становится не только позорной, но и опасной. Он слышал уже приближавшиеся шаги дюжих гайдуков, а потому пробормотал:

— Ну, ежели хорошую цену, тогда…

— Сколько желали бы?

«Хорошо же! Я тебе поднесу. Отступишься!» — подумал князь и громко промолвил:

— Сейчас же пять тысяч червонцами на стол, и я дам ей вольную.

— Слышали, господа? Теперь ему нельзя будет обмануть меня, как того бедного старика. И на что позарился-то: за триста целковых продал свое дворянское слово!.. Ну а я — не тот старичок. Васька! — приказал Лавишев. — Притащи ларец, что у меня у кровати, чернильницу, перья и бумагу.

Челядинец побежал исполнять приказание.

— Марья Маркиановна, — обратился между тем Лавишев к Прохоровой, — выйдите теперь из вашего уголка: сейчас мы денежки заплатим — и вы вольная. И на князеньку этого вы можете прямо-таки чихать.

Дудышкин молчал, не находя, что возражать, хотя у него от злости скулы дрожали.

Требуемое было принесено. Петр Семенович небрежно вынул из ларца несколько свертков золота.

— Вот ваши деньги. Садитесь, пишите отпускную. На слово-то вам нельзя верить. На днях отпускную закрепим… Самое лучшее — завтра утречком. Вот бумага, а вот и перышко.

Дрожащей рукой князь стал выводить: «Я, лейб-гвардии конного полка поручик» и т. д. В мозгу его пронеслась только одна утешительная в этом позорном положении мысль:

«Зато деньжищ же сорвал!»

Лавишев был до конца верен себе и великолепен: когда Дудышкин, далеко не привыкший к письму, закончил отпускную и потянулся было за деньгами, Петр Семенович остановил его:

— Нет, погодите! Хоть вы и князь, а такие крючки умеете строчить, что, ой-ой, иному подьячему не под силу. Дайте-ка пробежать бумажонку. Вы ведь, князь, — голова. И чего вам было не пойти в подъячие вместо конного полка?

Дудышкин видел, что даже будочники ухмыляются, а частный, поняв, что перевес, безусловно, не на стороне князя, усерднейшим образом хихикал в ладонь. Об остальных и говорить нечего: те без стеснения и ядовито хохотали.

Но князю было далеко не так весело, как всем другим присутствовавшим. В груди у него начинало клокотать бешенство.

— Читайте, — хрипло вымолвил он, подвигая Лавишеву отпускную.

Тот прочел ее с обидною тщательностью.

— Все в порядке. Вот вам деньги, князь! Как приятно побеседовать с человеком, и не удивительно ли, как все мирно устроилось?

— Н-да, конечно… А все-таки беглых укрывать не совсем бы вам к лицу. Все же вы дворянин, — задыхаясь сказал Семен Семенович. — Ну а гвардейским офицерам, — обратился он вдруг с язвительной усмешкой к Александру Васильевичу, — красть чужих дворовых девок для непотребства и вовсе не пристало.

Кисельников вздрогнул, словно его кнутом ударили. Цельная, несдержанная натура провинциала, не испорченная столичными условиями, взяла свое.

— Что ты сказал? — проговорил он сквозь стиснутые зубы, наступая на князя, сжав кулаки и смотря на него горящим взглядом.

— Я вам не холоп, чтобы вы смели говорить мне «ты», — промолвил князь, слегка подаваясь назад. — А сказал я, что гвардейским офицерам красть для непотребства чужих девок…

Он не окончил. Послышался громкий возглас: «Получи, скотина!». Вслед за тем Александр Васильевич размахнулся, и звучная пощечина заставила пошатнуться Дудышкина.

Князь вскрикнул, растерянно посмотрел вокруг и, схватившись за щеку, пробормотал: «Что это?.. Да ведь он…». А потом, весь побагровев, крикнул:

— Сатисфакцию, сударь, сатисфакцию!.. На смерть.

— Очень рад. Ищите секундантов, — тяжело дыша, бледный как снег, ответил Александр Васильевич. — Мои будут у вас сегодня же.

Назарьев стоял с мрачным лицом.

— Так и надо этакую гадину, — проговорил он вполголоса, с ненавистью смотря на Дудышкина.

— Вы мне кровью заплатите. Оскорбить князя Дудышкина!.. О! Я вам покажу!.. Да и иным прочим все это не пройдет… Прощайте, прощайте.

— Самое лучшее дело, какое сегодня свершили, это то, что вы уходите, — крикнул ему вслед Лавишев.

— Хорошо, хорошо!.. Все вы попомните, — сказал князь, исчезая за дверью.

Следом за ним гурьбой удалились и полицейские.

У оставшихся настроение было подавленное. Каждый чувствовал, что произошло нечто важное, могущее окончиться крайне печально. Лавишев, взяв случайно оказавшиеся лишними и лежавшие на столе два червонца, подкидывал их, стараясь принять беспечный вид: верный себе во всем, он и при данных обстоятельствах не хотел изменить своей светскости. Назарьев молчал, угрюмый, почти страшный, и его глаза поблескивали. Свияжский, заложив руки за спину, прохаживался с растерянным видом.

Откуда-то из-за выступа печки, где укрылся Михайлыч, доносились чуть слышные сетования:

— И все через меня, старого черта! Вот натворил-то, окаянная моя голова.

Маша беззвучно плакала.

Спокойнее всех был сам Александр Васильевич. Он даже чувствовал себя почти довольным.

«Добрался я таки до этой канальи!» — подумал он и первым прервал тягостное молчание.

— Петр Семенович! Сделай милость, будь моим секундантом. И ты, Женя, — обратился он к Лавишеву и Назарьеву. — Позвал бы я тебя, Николай, да, думаю, неудобно: ведь, он, хоть и не желанный, а все же жених твоей сестры.

— Это верно. Неловко мне, — сказал Свияжский. — А то бы с великой радостью.

— Идет, по рукам! — воскликнул Лавишев, быть может, с несколько напускною веселостью. — Одно скверно — не знаю, как пистолеты заряжаются.

— Научим, — хором ответили военные.

— Что касается меня, то я не только секундантом, а стал бы даже на твое место на поединке, — сказал Евгений Дмитриевич.

— Так и ладно. Господа! — воскликнул Кисельников. — Зря нечего время терять, да и зазорно. Подождем полчасика, да и поезжайте-ка к Дудышкину; пусть укажет своих секундантов, да с ними и сговоритесь окончательно. Мне об одном только забота, как бы все это поскорей устроить: завтра, послезавтра…

— А что же, можно хоть сейчас. Пойду, оденусь, как подобает, да и в путь, — промолвил Петр Семенович, вставая. — Надо в полном параде, так водится. Ты бы, Евгений Дмитриевич, тоже малость пообчистился да подтянулся.

Когда он был уже у двери, к нему кинулась Машенька, воскликнув:

— Постойте! Дайте поблагодарить вас… Была я крепостная холопка, теперь человеком вольным стала благодаря вам. Дозвольте в последний раз по холопскому обычаю поспасибствовать. Больше в жизни никто этого не увидит! — И она, поймав руку Лавишева, плача осыпала его поцелуями.

Будь она обыкновенная крепостная девка, Лавишев отнесся бы к этому случаю вполне равнодушно: он привык, что дворовые, как милости, искали случая поцеловать барскую рученьку, но теперь он смутился.