По окончании переговоров Свияжский, лицо которого сияло удовольствием, познакомил Кисельникова с Лавишевым.

— Вот он самый и есть тот провинциал, о котором я тебе сейчас говорил, — сказал он, обращаясь к Петру Семеновичу. — Александр Васильевич Кисельников, Надо из него сделать столичного жителя.

— Сделаем. Это нетрудно. Ведь вы не из обидчивых?

— Ой, нет! — помолвил юноша.

— Тогда и дело в шляпе. Пока что распорядимся! — Лавишев дернул шнурок звонка и сказал вбежавшему лакею: — Приготовь-ка третий этаж, почисть и прочее… Вот этот господин займет его. Я вас прошу, Александр Васильевич, остановиться у меня, сделайте мне честь. Туда снесешь и их вещи! — снова сказал он лакею. — Людей их и лошадей накормить. Одним словом, распорядитесь, чтобы все было как следует. Да поживей. Ступай!

— Благодарю вас, — с поклоном проговорил Кисельников по уходе лакея.

— Позвольте, кто вас учил так кланяться?

— Мой отец три года француза для манер держал, — не без гордости сказал Александр Васильевич.

— Верно ваш француз был из цирюльников. Разве так кланяются? Надо вот как. — И Лавишев сделал изящный поклон по всем правилам искусства того времени. — А ну-ка, повторите, — предложил он юноше.

Кисельников, красный от смущения, неловко поклонился, подражая Лавишеву.

— Ничего, привыкнете. А выньте-ка платок…

Вынимать и развертывать с шиком пестрый фуляр было одним из условий светскости. В движении Александра Васильевича, разумеется, никакого шика не оказалось. Лавишев и в этом наставил его, а затем стал заставлять его повернуться, надеть и снять шляпу, сделать поклон и т. д.; одним словом, усердно муштровал юного провинциала.

— Из него будет толк, Николай, — наконец сказал он Свияжскому, с улыбкой наблюдавшему за «уроком». — А теперь я хочу ку-у-шать, ку-у-шать, — протянул он нараспев, как капризный ребенок. — Я еще не фриштыкал [3]. Каково, а? Едемте к Иберкампфу поесть.

— А не лучше ли к Гантоверу? — проговорил Николай Андреевич.

Лавишев комично поклонился.

— Благодарю! Я еще не хочу умирать с голоду. Что мы найдем у твоего Гантовера? Нет, к Иберкампфу, и никаких. У вас есть запасное платье? — внезапно обратился он к Кисельникову. — Впрочем, если и есть, то сшито по провинциальной моде; следовательно, не годится. Мы с вами почти одного роста. Не побрезгуйте, наденьте мое. Вам пойдет красный фрак; я его только один раз надевал. Заметьте, у меня правило: никогда не надевать дважды одного и того же костюма. Согласны? Григорий, Григорий! — крикнул Лавишев, дергая в то же время шнурок звонка. Лакей вбежал как ошалелый. — Проведи их милость в мой кабинет и помоги одеться, — приказал хозяин. — Возьми мой красный фрак, лосины, ботфорты… Одним словом, третьего дня я надевал. Маленький парик достань для них… Знаешь, что из Парижа прислан. Букли, смотри, вели завить потуже. Ну, иди! Александр Васильевич, он вас живо оденет. А мы пока, Коля, пойдем посмотреть моего нового «араба». Я тебе скажу, не лошадь, а огонь. Да вот сам увидишь.

Кисельняков пошел вслед за лакеем, а Свияжский и хозяин отправились смотреть нового «араба».

— Издалече изволили приехать, ваша милость? — спросил лакей, помогая Александру Васильевичу одеваться.

— Из-под Елизаветграда.

— Не слыхал о таком месте; должно, далече. Позвольте, ваша милость, я вам кружавчики оправлю. А, небось, хорошо теперь там-то, в ваших местах: цветы и всякое произрастание. Не то, что здесь. У нас жизнь столичная.

— А что же, хотел бы ты в деревню?

— Ну, этого не скажу. Потому там что же? Хлеб, квас да маята. Здесь мы и сыты, и прочее… Дозвольте камзольчик застегну. А паричок как раз по вас. Очень, доложу вам, фрак этот идет вашей милости и сидит без морщинки. Косица прямо ль лежит? Так, совсем все как следует.

Выйдя по окончании переодевания в гостиную, Александр Васильевич не застал в ней никого: очевидно, приятели все еще любовались «арабом». Молодой человек воспользовался этим временем, чтобы взглянуть на отведенное ему Лавишевым помещение. Поднявшись на третий этаж, он застал там хлопотавшего Михайлыча. У старика глаза были мутны, щеки сильно порозовели.

— Александр Васильевич! — воскликнул он, всплеснув руками как-то уж со слишком большим жаром. — Да тебя, право, не узнать. Совсем фон-барон. Н-да! Питер — это, я тебе скажу, штука. Однако в какой мы дом, то есть, попали? Куда, скажи, сделай милость, нам этакие палаты? Десять комнат! И везде мебель, везде… И даже эта самая музыка. Пальцем ткнешь — играет. А только пылищи! Н-ну… Порядки здесь вообще… особенные порядки. Приехали — перво-наперво по шкалику анисовой. Хорошая водка, что говорить, Прошка у коней так и завалился.

— Как у коней? Что такое?

— Ну да. Пошел им овса насыпать, упал между коников и захрапел. Я уж его и не будил — пусть спит. Сам овса засыпал. Надо правду сказать — всего вволю. А только бестолочь такая, что… ну-ну! Приехали мы, чего уж говорить, голоднехоньки. Ну нас сейчас честь-честью: «Есть хотите? Пожалте!». Анисовки это, того-сего…

— Простой водки не подавали?

— Как не подавали? Под-давали. И даже очень. Едим-едим… Все какие-то пичужки, телятина и вообще фрухты… Спрашиваю: «А когда ж, братцы, щи-то?» — . А они как фыркнут. «У нас, — говорят, — щей не водится, да после бекасов (такое слово надо ж выдумать: бекасы!) щи и не к месту. Не хочешь ли зуппу [4]?». Попробовал — водица с крупой, однако, съел. После наливкой запили и какую-то пастилу к ней давали.

Старика заметно качнуло.

— А наливки-то, видно, Михайлыч, ты порядочно выпил? — укоризненно произнес Кисельников. — А я еще надеялся на тебя, Михайлыч!

— И можно надеяться. Глянь, постели устроил. Твоя — там, моя — здесь.

— Мягкая у тебя постель? Да, кажется, коротка тебе?

— Зачем коротка? Гляди! — И старик, забравшись на устроенное им ложе из дорожных пуховиков и тулупов, чуть не с головой ушел в мягкие подушки. — Хор-ро-шо, — с наслаждением потягиваясь, сказал он.

— Ты полежи, а я сейчас приду, — промолвил Александр Васильевич, и ушел, оставив своего верного дядьку сладко дремлющим на мягком ложе.

В гостиной Кисельникова дожидались Свияжский и Лавишев.

— Куда вы запропастились? — спросил последний. — Я думаю, что у Иберкампфа уже тьма народа. Фрак на вас — что влитой. Едем, господа! Григорий! Лошади поданы?

— Поданы, — издали откликнулся лакей.

— Трогаемся: голод — не тетка. Меня ждет фриштык, фри-иш-тык! О, блаженство!

Лавишев что-то засвистел, и предводимые им Свияжский и Кисельников пошли через анфиладу комнат к выходу.

У подъезда ждала чудная английская коляска, запряженная парным цугом четырьмя белоснежными жеребцами в сбруе с посеребренными бляхами, со сверкающими блестками султанчиками из перьев над холками.

Усевшись в экипаж, Петр Семенович коротко крикнул кучеру: «К Иберкампфу!». Возница не переспросил, ему было хорошо известно это злачное место веселящихся петербуржцев того времени.

Можно было подумать, что у Лавишева полный город знакомых: он то и дело снимал свою вощанковую шляпу и кланялся направо и налево. Изредка его примеру следовал и молодой Свияжский. Один только Александр Васильевич сидел неподвижно, рассеянно блуждая взглядом по лицам прохожих и проезжающих, по фасадам красивых зданий. Все ему здесь было незнакомо и чуждо. Он готов был бы думать, что видит сон, если бы чужой фрак не резал под мышками, да сидевший напротив него Николай Андреевич не обращал его внимания на какую-нибудь промчавшуюся в блестящем экипаже львицу света или полусвета да не указывал на тот или другой из домов, чем-либо замечательных.

На обращенные к нему фразы спутников Кисельников отвечал коротко, улыбался, старался принять веселый вид, но на самом деле ему было не по себе. Чем-то фальшивым, неестественным веяло на него от всего окружающего, начиная с нарумяненных и набеленных лиц господ и барынь и кончая подстриженными деревьями вдоль Невского проспекта. Провинциал, выросший на лоне природы, не мог отдать себе ясный отчет, что, в сущности, ему не нравится: все, казалось бы, было красиво, изящно, но почему-то не лежало его сердце к этой кипевшей вокруг него жизни на новый образец.