Искусство и мужество русских солдат были испытаны огнем войны двенадцатого года.

Они изумляли и друзей и врагов. Даже французы называли армию Кутузова армией героев.

«Из всех сражений, мною данных, - говорил Наполеон, - самое ужасное то, которое я дал под Москвой, Французы в нем показали себя достойными одержать победу, а русские стяжали право быть непобедимыми».

Великая армия, перед которой склонилась вся Европа, была разгромлена и уничтожена русскими.

Шестьсот восемь тысяч великолепно обученных солдат вторглись в Россию, но обратно вернулись немногие.

При отступлении из трехсот восьмидесяти тысяч человек французской главной армии через западную границу перешло всего тысяча вооруженных и две тысячи безоружных. Только фланговым корпусам Макдональда, Шварценберга и Ренье удалось спастись от окончательного истребления.

Русским егерям и застрельщикам была дана «свобода действовать по своему разумению». Как в жарком споре само приходит на ум меткое слово, так в жестокой борьбе рождались новые приемы, не предусмотренные ни одним уставом.

Русские стрелки устраивали засады, придумывали всяческие хитрости, воевали не числом, а уменьем.

Высмотрит егерь партию французов, разведет костер да подбросит в него сырых веток, чтобы дыму больше было. Французы и бредут на огонь. А егерь на лыжах скользит по лесной тропинке. Обойдет с другой стороны, схоронится в сугробе или притаится в груде сухого валежника. Ждет терпеливо, пока неприятель сгрудится у костра, а потом спокойно выцеливает офицера.

Сторожили егеря у хлебных амбаров, куда французы заходили пограбить; сторожили у мерзлых конских туш, как охотник у привады сторожит медведя.

Смерть подстерегала отступающих французов за каждым деревом, за каждым холмом.

- Как воюют эти русские! Бог мой, как они воюют! - с тоской говорили наполеоновские ветераны, видавшие и пирамиды Египта и голые скалы Испании.

Подозрительно оглядывали они заснеженные перелески, и в сердце их закрадывалось щемящее чувство страха. Может быть, целится уже невидимый стрелок? Может быть, пошлет сейчас роковую пулю, свиста которой не услышать?

Из опыта Отечественной войны возникли «Правила рассыпного строя, или Наставление о рассыпном действии пехоты». Эта замечательная книга была издана Главным штабом 1-й армии в 1818 году.

Она учила егерей и застрельщиков сражаться в одиночку, не забывая, однако, о том, что всегда следует огнем выручать товарища.

Пуля, говорилось в «Правилах», летит самовольно, только если ружье в руках «неуча». Такая пуля врагу не страшна, а, напротив, «ободряет его». Иное дело, когда ружье в опытных руках. Тут уж успех стрельбы «не будет зависеть от случайности».

Чтобы метко попадать в цель, нужно правильно судить «об отдаленности предметов». Поэтому офицеры, «заставляя солдата маршировать или бегать», должны «показывать ему какое-либо дерево, дом, ограду или другой видный предмет, спрашивая, в каком он полагает его расстоянии; потом приказывать считать шаги до этого предмета и таким образом узнавать свою ошибку… Начинать с малых дистанций - с тридцати до пятидесяти шагов - и потом увеличивать оные постепенно до двухсот и до пятисот шагов…» Умение «угадывать верно расстояние есть основание цельной стрельбы».

Но этого мало. Стрелок, приобретя «твердый навык хорошо зарядить, верно прицелиться и метко стрелять во всяком положении, стоя на коленях, сидя и лежа, а равно и на походе», должен еще знать, как высоко летит пуля на разных расстояниях, должен беспрестанно наблюдать «всю под вы- стрелами его лежащую окружность», ловко переползать, проворно бегать и искусно маскироваться.

Егерей и застрельщиков, которые умели все это делать в совершенстве, «Правила» называют «мастерами ремесла своего».

П.И. Багратион.

Это были настоящие снайперы.

Они уничтожали офицеров противника, курьеров, скачущих с донесениями, орудийную прислугу и вели убийственный огонь по местам, где неприятель проходил «в стесненном порядке, как через мосты, лощины или другой какой-либо дефиле».

Пули метких стрелков «умеряли живость и бодрость наступающего неприятеля» и «ускоряли бегство отступающего».

Еще не так давно у некоторых африканских племен существовал обычай: каждый юноша, когда ему исполнялось шестнадцать лет, должен был подвергнуться испытанию.

Старшие раздевали его, размалевывали с ног до головы белой краской, давали щит, копье и, проводив до ближайшей опушки, говорили:

- Пока с тебя не слиняет краска, лучше не попадайся нам на глаза. Заметим тебя белого - убьем.

Мальчик знал, что суровые наставники слов на ветер не бросают, и старался забраться куда-нибудь подальше в лесную глушь. Там он и жил, пока не исчезало последнее белое пятнышко. А краска была прочная и держалась не меньше месяца. Все это время юноша должен был сам заботиться о себе. Дичь он убивал копьем, огонь добывал трением палочек, одежду делал из шкур убитых зверей, шалаш строил из веток и листьев.

Плохо приходилось испытуемому, если он не знал назубок лесной науки: либо он погибал от голода, либо попадал в когти хищного зверя. Зато выдержавший трудное испытание гордо шагал домой: теперь он был настоящий воин и охотник.

Русские войска входят в Париж.

Все соплеменники высыпали ему навстречу и, убедившись, что от краски не осталось и следа, радостно восклицали: «В деревню пришел новый мужчина!»

Такому же испытанию, только без размалевывания белой краской, подвергались юноши у североамериканских индейцев. Выдержавшему торжественно вручали головной убор воина, сделанный из орлиных перьев.

Казаков, селившихся по берегам Дона, Терека и Кубани, экзаменовала сама жизнь. Дикие плавни, в которых легко мог укрыться недруг, были школой казака, а охота - его учителем. С малых лет привыкал он сносить тяжелые лишения, терпеть холод и голод, равнодушно глядеть в глаза смерти. И не успевал еще на губах его пробиться первый пушок, а казачонок становился уже умелым охотником и воином.

Путешественник, побывавший в середине прошлого века на Кубани, с восхищением писал о ловкости и проворстве станичных удальцов: «С ними никто не сравнится. Казак умеет подкрадываться, как лисица, нападать, как пантера, исчезать, как птица».

Лучшие стрелки и разведчики назывались у казаков пластунами. На свои опасные поиски они отправлялись пешком в одиночку или небольшими партиями. Кабаньими тропами пробирались они к стану врага и выведывали все о его намерениях.

Пластун мог действительно пластом целую ночь неподвижно пролежать в колючих зарослях или в болотной топи, и ни одно подозрительное движение не укрывалось от него. Как тень, скользил он в густом камыше, пытливо оглядывая каждую сломанную ветку, каждый след на прибрежной отмели. Почуяв присутствие врага, он залегал в кустах. Ухо его слышало, как растет трава; глаз его видел, как высыхают на стебле травы росинки.

Пикет на кубанских линиях.

Не каждый мог сделаться пластуном. Там, где спорили обоюдная отвага и хитрость, где куст мог внезапно ожить, где у птицы мог оказаться человеческий голос, - там нередко один замеченный след решал судьбу воина. Тот не годился «пластуновать», кто не умел обнаружить след противника и прочесть по нему, куда направлен его удар.

Настоящий пластун умел неслышно пробираться в трескучем камыше и ловко «убирал» за собой собственный след. Если по росистой траве или свежему снегу след тянулся за ним неотступно, пластун «запутывал» его: прыгал на одной ноге и, повернувшись спиной к цели своего поиска, шел пятками наперед. Про такого пластуна говорили, что он «задкует» - хитрит, как старый заяц.