Закопали и побрели, молча так, к Прыщу — он смылся с кладбища первый, поляну накрывать. Он жил в трапециевидной пристройке к теплотрассе, и у него можно было поместиться хоть вдесятером. Многие-то из наших, и я в том числе, жили прямо в теплотрассе, выпилив в ее деревянной боковине небольшие двери, на которые мы вешали старинные заржавленные замки. Места было мало, не разогнуться в полный рост, зато вытянуться горизонтально можно было без проблем, а главное — замерзнуть не грозило.

У Прыща быстренько разлили какое-то мутное пойло, и выпили. И начали вспоминать Михалыча. Хороший был человек, хотя и пил много. А вот, сколько лет ему было, никто не знал. Пожалуй, самый старожил был, из оставшихся. Вспоминаем, значит, даже посмеиваемся — много веселых моментов было связано с покойным, и тут вдруг — стук-стук. Несколько грубых мужских глоток гаркнуло: «Да!», и вошла наш социолог, или там социопсихолог, кто их разберет, Марина Евгеньевна. Я думал, они все уехали, ан нет. Стаканы прятать поздно. Впрочем, я сильно сомневаюсь, что социальщики не знают, у кого что есть, и кто, когда, и с кем пьет. И это при том, что у нас в стране крепкий алкоголь запрещен. Для нас у них послабление, хотя, конечно, весьма небольшое.

Так вот, Марина Евгеньевна вошла и спросила:

— Поминаете?

Мы загалдели: да, хороший мужик был, присаживайтесь, сто грамм? Она подсела, но пить, конечно, не стала. Прыщ сразу стал рассказывать одну из историй про Михалыча, а я задумался. Раньше, когда я перебрался на свалку — так по старинке назывался район мусороперерабатывающего комбината, она все время меня уговаривала вернуться к нормальной жизни. Водила по планетариям всяким, музеям и библиотекам, даже на космодром с ней летали. Я отшучивался и много философствовал. А потом, вдруг, замечаю, что она уже со мной почти не разговаривает, и даже почти и не смотрит. Может, думаю, обиделась. Я ж все давил, что дураки они все, и все их дела со вселенской точки зрения ничем не больше моих, и вообще, мы просто плесень, и скоро человечеству придет кирдык, и вообще, никакого смысла ни в чем нет.

Она, наверное, почувствовала, что я на нее смотрю, и подняла взгляд на меня, а я, как раз, стакан ко рту подносил. Так и застыл. Стыдно. Когда-то, говорят, не стыдно было, а сейчас стыдно. И еще мне стыдно было, что я ее как будто ревную.

Она и говорит, прямо так, и без тени улыбки:

— Денис, ты зачем пьешь?

Кто-то из мужиков аж поперхнулся, а Прыщ закричал:

— Правильно-правильно, повлияйте на него, Марина Евгеньевна, нам самим мало, а тут еще и этот паразит стаканами хлещет!

Ну, я тоже нашелся, говорю, мол, зубы болят, а спиртом полощешь — легче становится.

— Лучше в стоматологию сходи, полчаса делов-то, — сказала она и больше на меня не смотрела. Впрочем, она минут через пять поднялась и ушла. И я принял таки долгожданную дозу.

На следующий день мы так удачно опохмелились, что в памяти от него почти ничего не осталось, а весь третий день я провалялся у себя в берлоге. Только Прыщ заглянул, притащил пожрать, звал на продолжение банкета, но я только махнул рукой. Голова раскалывалась, видеть никого не хотелось. У нас, в сущности, два состояния — пьяное веселье и стыд. У меня такие мысли с похмелья всегда — трезвый, так сказать, взгляд на себя.

Особенно тоскливо было, когда я ночью проснулся. И выспался вроде, и голова прошла, но страшно до жути, и если б меня настолько не ломало шевелиться, я бы пошёл к кому-нибудь из наших.

Но я все-таки уснул еще раз, до утра, и, пережив вязкие, не запоминающиеся кошмары, открыл глаза рано утром, после чего сказал себе:

— Хватит валяться!

И, медленно и осторожно, наученный горьким опытом, встал. Перекусил старым, сморщенным хлебом, пахнущим плесенью. Вчера почти совсем не ел, потому хлеб показался очень вкусным, а вода — сладковатой. Отыскал письмо Михалыча, вооружился водой от жажды, и, пошатываясь, отправился в путь.

Светлый находился с другой стороны от города, потому надо было с тремя пересадками. До города я добрался на паровозе-мусоровозе, который догнал меня и остановился, ожидая, пока я сяду. Они так запрограммированы, к нам же пассажирский транспорт не ходит. От сортировочной я добрался до метро, откуда выбрался спустя полтора часа. И успел увидеть удаляющийся автобус. Следующий рейс — через час. Ждать не хотелось, и я прикинул, что идти-то всего километров пять, а мне после долгого лежания даже останавливаться не хочется. И я рванул, бодренько так, аж сам себе подивился.

Иду, значит, и уже какие-то зачатки гармонии в душе наметились, настроение подниматься стало, и тут, немного впереди на дорогу вышла девушка. Я замедлил ход, не хотелось никому в поле зрения попадать. Но она шла довольно медленно, так что мне казалось, что я почти что стою на месте. Тогда я решил ее обогнать. Прибавил шаг. Поравнялся. Повернула она голову, посмотрела на меня и убила, так сказать. Не то, чтоб сильно красивая, но такая — живая какая-то. У меня состояние такое, уже не пьяный, но и не трезвый, а потому мне, наверное, почти любая на ее месте бы понравилась. Еще и весна на дворе. Сердце у меня застучало и я, наверное, покраснел. А потом, неожиданно для себя — я с девушками очень стеснительный, когда трезвый — сказал:

— Вам помочь?

Было видно, что сумка, висящая на плече, довольно тяжела.

— Помогите, — говорит.

Я взял сумку и пошел с ней рядом, чуть отстав.

— Где вы учитесь? — спросила она. По мне что, не видно, где я учусь? Я представил, какой от меня запах, вспомнив, как благоухал, например, Михалыч, выползая из конуры после недельного запоя. И отстал еще сильнее.

— Нигде, — говорю громко. — А вы где?

Она что-то ответила, я не запомнил, потому что у меня состояние такое стало — весеннее. А потом мы пришли и она забрала сумку, а я вдруг набрался смелости и спросил:

— Может. Мы с вами. Встретимся?

Голос у меня предательски дрожал и ломался. Она улыбнулась, опуская глаза, и сказала:

— Вы всерьез думаете, что я соглашусь?

Я осмелел и сказал:

— Я помоюсь. И побреюсь.

Сам улыбаюсь, но когда она посмотрела на меня, у меня аж рот перекосило. Я вообще своим лицом в минуты волнения управлять не могу.

— Этого мало, — говорит. — Вы сначала выберитесь со своего мусорозавода, или как там.

И пошла. Я догнал ее у калитки и говорю:

— Я выберусь!

Она посмотрела теперь серьезно:

— Вот и выбирайтесь. Года вам хватит, чтобы стать человеком?

И тут я по-дурости согласился:

— Хорошо, через год на этом месте!

— Договорились, — говорит. — Пока. Спасибо, что сумку донес.

Этот внезапный переход на «ты» меня сделал совершенно счастливым. Я проводил ее взглядом и почти побежал дальше. Внутри все бурлило — радостное возбуждение, сомнения, ревность, стыд, страх, чего там только не было.

Я отдал письмо и поехал на нашу сторону. Только не домой, а к Марине Евгеньевне. Она жила в небольшом домике на линии нашей теплотрассы, только она там под землей проходила. У нас ее тоже хотели под землю спрятать, но социальщики не дали. Ради нас. Устроили, блин, заповедник гоблинов.

Марина Евгеньевна вешала белье во дворе. Я подошел к заборчику и сказал:

— Здрасьте!

Она обернулась:

— Здравствуй, Денис.

Виду никакого не подает.

— Заходи, — говорит.

Я вошел и сел на крыльцо. И ведь не спрашивает, зачем пришел. Сейчас, говорит, чай будем пить, с вареньем. А я, поскольку серьезно разговаривать я совершенно не умею, и говорю:

— Сейчас есть машины, которые сами стирают, сушат, гладят и все такое. А есть одежда, которая вообще не пачкается.

Это я ее передразниваю — она раньше частенько рассказывала, что сейчас есть за механизмы, до чего человечество дошло, а мы, мол, как дикари живем.

— Надо что-то и руками делать иногда. И своими ногами изредка ходить.

Намекает, что ли, на мой сегодняшний поход. Иногда мне кажется, что она все про меня знает, про каждую минуту моей жизни, и даже мои переживания от нее не скрыты.