Крыс привычно принюхался, беззвучно подкрался к ящикам, и, игнорируя двуногих, что обменивались звуками с третьим, от которого пахло невкусно, потянулся за своей добычей, прижимая большие уши для пущей незаметности.

— Вот где герои! Сталь против стали! Колдуны! Девушки, ждущие спасителей! Эх, вот бы и нам приключение какое перепало, не все ж исследователям дальнего космоса достанется?! — фехтуя отверткой, выкрикивал молодой парень, облокотившись на «рыцарский» шлем и поставив ногу на поверженный горнопроходческий лазер.

Старик вновь стал приводить факты, указывающие на невозможность существования магии, ведьм, а следовательно, и героев, в его понимании этому термину пока не находилось места; затем, закряхтев, он замолк, обдумывая следовавшие скороговоркой фразы окрыленного победой Пашки…

Старший с удивлением заглянул в книгу, пробежал по строчкам и, хлопнув по титановому пузу старика, рассмеялся.

Один — тощий, коренастый и чернявый, другой — тощий, коренастый и светлый, постригся, наверное, после обеда, потому что сквозь белесый пух на голове сияет молочная кожа. С утра-то солнце жарило так, что его блондинистая маковка в пять минут заалела бы — ковать можно. А часов с двух тучи натянуло, вот поэтому и не обгорел. Наверное, сразу из парикмахерской они сюда и рванули. Все они стригутся перед самым вылетом. Массу, значит, сокращают.

— А клизму вы не делали? — спросил я, переводя взгляд с одного на другого. Чернявый (который получался у нас Гильямов Сергей Олегович) продолжал изучать некую точку, расположенную, примерно, сантиметрах в тридцати от его носа. А светлый (Заруба Вадим Петрович, стало быть) среагировал на мой вопрос недоумённым миганием.

— Не грубите, — разлепил наконец губы Вадим Петрович Заруба.

— Да это не я вам грублю, — как можно проникновеннее сказал я. — А вы мне. Так вы, ребята, грубите мне всем своим поведением, что я скоро на пенсию досрочно выйду, понимаете?

— Ничего мы вам не грубим, — уверенно возразил белобрысый.

Я повернулся к Нелыкину, без какого — либо интереса изучавшему на своём мониторе, судя по всему, житии задержанных.

— Вот как по — вашему, товарищ капитан — хорошо ли это: проникать на особо охраняемые территории?

— Никак нет, товарищ майор, не хорошо, — с готовностью отозвался Нелыкин. — Мне папа очень не рекомендовал такими вещами заниматься.

— Ваш папа, — предположил я, — наверняка был высокоморальным человеком!

— Увы, — вздохнул Нелыкин. — Папа мой, товарищ майор, был самой большой сволочью из тех, что мне в жизни попадались. Контрабандист он был, наводчик и под конец ещё наркотиками торговал габаритно. Всем своим несознательным образом жизни демонстрировал он мне пагубность преступного пути. Но на особо охраняемые территории он никогда не стремился попасть. Чего нет, того нет. Это, пожалуй, единственный грех, который невозможно инкриминировать его душе, в настоящее время и до Страшного Суда насаживаемой чертями на вилы.

Нелыкин ещё раз вздохнул и размашисто перекрестился, за неимением иконы, на портрет Дзержинского. Я же наставительно поднял палец:

— Вот! Даже такой закоренелый асоциал, как родитель нашего уважаемого Алексея Дмитриевича — и то избегал всякого рода охраняемых территорий. И уж конечно — стартовых площадок. Верную догадку я сейчас сделал, Алексей Дмитриевич?

— В самое яблочко, — кивнул Нелыкин. — В жизни его не видели рядом со стартовыми площадками.

Я встал из — за стола, обошел его, наклонился к сидящей напротив парочке и раздельно произнёс:

— Это наверное потому, что временами стартовую площадку пробивает разрядом до двухсот тысяч ампер. Как считаете?

И поскольку вопрос был риторический, я развернулся, чтобы сесть обратно, но Заруба (Вадим Петрович) упрямо пробасил мне в спину:

— Один к десяти тысячам.

Я остановился у окна.

— Что-что?

— Вероятность нарушения электрической дисперсии на стартовой площадке составляет, по статистике, один случай на десять тысяч успешных взлётов.

— Да он ещё и эксперт, — крякнул Нелыкин. — Слушай, эксперт, а с чего ты взял, что вы с дружком — не юбилейные?

Везунчики десятитысячные…

— А вы мне не тыкайте! — процедил паршивец. Нелыкин с шумом втянул ноздрями воздух, полную свою широченную грудь, но воспитательный процесс пора уже было заканчивать.

— Предъявите ваши документы — сказал я, продолжая смотреть в окно.

От заката осталось часто перекрытое тучами оранжевое пятно, в центре которого угадывался некий одинокий, как бы даже беззащитный шарик. Степь же была совсем непроглядная — ни холмика не было уже видно, ни рытвины, ни хотя бы даже намёка на какую-нибудь солончаковую кляксу. Словно не степь была там, внизу, нет, не пахнущая полынью и дождём степь, да и не Земля вообще — а Чёрная дыра, в которую валилось маленькое, одинокое и беззащитное Солнце. Если бы это было так, подумал я, то это был бы самый последний закат. И если бы это был самый последний закат, то провёл я его, как ни крути, крайне бездарно.

— Нелыкин, — позвал я, не оборачиваясь. — Ты слышишь тихий шелест доставаемых из карманов паспортов?

— Никак нет, — печально отозвался Алексей. — Уже почти минуту, как тишину ловлю, товарищ майор.

Я вернулся за стол и энергично хлопнул по нему ладонью — так, что панель засветилась во всю мощность, побелела:

— Ну, слава те, Господи! Отлегло! Я-то уж, понимаешь, решил, что это старческая глухота на меня навалилась. Стою, понимаешь, и думаю: ну надо же, какая досада! Граждане, понимаешь, Заруба и Гильямов достают свои распрекрасные паспорта — а я не слышу, ну ни звука! Не иначе как оглох, думаю. Вот это был бы номер, как считаешь?

— Да ну что вы, Владимир Фёдорович! — отмахнулся Нелыкин. — Вы и не старый ещё, а будут со слухом проблемы — так вылечат. Сейчас же всё лечат, не то что уши там, например… Ещё и путёвку получите в санаторий, в Швеции вот сейчас хорошо, не жарко. Не переживайте.