Мы заметили, как те подрезали нижний ряд австрийской проволоки и поползли к той стороне дома, где не было окна. Шагах в пятидесяти они остановились. Один из них остался на месте, в готовности в любой момент отразить внезапную опасность, а другой пополз вперед. Около дома он встал. Но только он стал подносить к крыше зажженную спичку, как дверь дома отворилась, и в ней показался австриец. Нам этого видно не было и об этом позже рассказали сами смельчаки. Так вот, подстраховывавший солдат тотчас дал выстрел по нему. Враг с криком захлопнул за собой дверь. Спичка у второго скорее всего погасла и они оба, не оглядываясь, пустились бегом по кустам, потом снова поползли к проходу в проволоке. Сначала их обстреливали из двух винтовок с опушки леса, потом несколько австрийцев выскочили из дома и открыли беспорядочную стрельбу, пытаясь понять, куда побежали наглецы. Но наши сорванцы были уже за проволокой и, применяясь к местности, уходили к своим. Стрельба со стороны противника усилилась. Следя за происходящим, я отдал команду поддержать их огнем и солдаты стали стрелять по противнику, пытаясь прикрыть отступление своих товарищей. Пули летели через них в разные стороны, и смельчаки залегли в лощине. Когда стрельба затихла, они продолжили свое движение домой. Через час их уже приветствовали в наших окопах.

Я вызвал их к себе. Они вытянулись передо мной, мокрые и грязные от росы, но веселые и даже счастливые.

- Молодцы! За храбрость хвалю! Действовали грамотно и смело, но задачу не выполнили! Георгиевских кавалеров пока не заслужили, но на медаль вам подам!

- Спасибо, Ваше благородие! – весело отозвались смельчаки.

- Ступайте отдыхать! – отпустил я их, и, обернувшись к Хитрову, стоявшему возле Минского, сказал: - Напомните мне о моем обещании, Дмитрий Николаевич.

- Слушаюсь, - ответил довольный поручик.

В тот раз нахождение на передовой ничем больше не запомнилось, разве только одним совсем не приятным инцидентом, произошедшим сразу же по возвращении в тыл. Не знаю, прав ли был командир полка полковник Зайцев или же нет, но как-то месяц назад на очередном построении полка он обратился к солдатам:

- Братцы, до меня дошел слух, что вас плохо кормят, короче говоря — обкрадывают! В вашем присутствии обращаю внимание всех господ офицеров на то, что они должны лучше смотреть за питанием и за своими фельдфебелями, а вам, братцы-солдаты, приказываю: если будут давать порцию мяса меньше двадцати четырех золотников, приносить эту порцию непосредственно мне, минуя своих прямых командиров!

Признаться после этого приказа питание солдат заметно улучшилось. Не могу сказать, что и на передовой нас кормили хорошо. Всякое бывало и перебои с питанием и голод. Однако в тылу жалоб на плохое питание не было почти никогда. Однако после возвращения с передовых позиций, на следующий день меня вызвал к себе полковник Зайцев. Он был предельно вежлив со мной, но я почувствовал скрытое раздражение, которого не замечал ранее.

- Господин штабс-капитан, почему ваши солдаты жалуются на плохое питание? Вы не контролируете своих унтеров?

- Ни как нет, господин полковник! До меня жалобы не доходили. Мы вчера только вернулись в тыл и только встали на довольствие.

- Только вернулись и сразу же нарушения…

- Разрешите разобраться?

- Да, будьте любезны!

- Могу ли я узнать, от кого поступили жалобы и о чем?

- Рядовой Горбачев при получении порции мяса на обед, их взвесил, и в них оказалось на круг до восемнадцати золотников вместо законных двадцати пяти. Помня мой приказ в подобных случаях обращаться непосредственно ко мне, он так и поступил. Я спросил его, из какого он подразделения и точно ли взвесил порции? Он настаивал. Я обещал принять меры.

Уходя от полковника, я был в бешенстве. Но злость была даже не столько на фельдфебеля сколько на Горбачева. Почему он не обратился напрямую ко мне?! Неужели бы я не разобрался в случившемся.

В тот же день я вызвал прапорщика Тимофеева, пришедшего на смену Виноградову и только что принявшему командование взводом и самого виновника, рядового Горбачева. Я сидел за столиком, сделанным руками солдат. Когда мои подчиненные вошли, я пригласил обоих сесть и после паузы сказал с укором, обращаясь непосредственно к нижнему чину:

- Зачем ты, Горбачев, обратился к командиру полка? Почему не принес эти порции мне? Неужели ты и другие солдаты думаете, что я мог воспользоваться вашими золотниками?

- Нет, мы так не думаем. Но так приказывал командир полка, — ответил солдат, а прапорщик смолчал.

Я пристально посмотрел на уже немолодого солдата. На столике лежал портсигар Хитрова, я взял его и открыл, а потом предложил солдату папиросу, но тут же спохватился:

- Да, ведь ты не куришь и не пьешь. Ты, Горбачев, хороший солдат, но мог бы быть еще лучше, если бы меньше всех учил, как жить, побольше думал бы о себе. Ты имел бы уже четыре креста! Брось ты эту привычку, она тебя до добра не доведет. Но я вижу, ты раскаиваешься в своем поступке. Правда? – Я увидел, что солдат на самом деле раскаивался в своем поступке. За время службы я усвоил, что разносы, крики и нагоняи приносят меньше пользы, чем тихий и спокойный голос и старание дойти до души солдата. Поэтому больше ничего не сказав, я приказал ему уйти. Он вышел красный, как рак.

- Прапорщик, - обратился я к взводному после того как солдат вышел, впредь это ваша обязанность решать все вопросы, связанные с обеспечением своих подчиненных. Кроме того, Вы в ответе за состояние дисциплины и боевого духа взвода. И ко мне солдаты должны обращаться только в том случае, если вы не можете решить их проблем, а это крайний случай! Вы поняли?

- Так точно, господин штабс-капитан! – Тимофеев вытянулся по струнке.

Больше таких случаев в роте не происходило. Во-первых, потому что я очень строго наказал фельдфебеля, который был виновен в недовесе порций. А во-вторых, Горбачев был порядочным и уважаемым солдатом. Я уверен, что он все рассказал своим сослуживцам, которые впоследствии старались не нарушать субординации и по всем вопросам обращались непосредственно к своим командирам или же ко мне.

ГЛАВА 20.

Глупая ссора.

Я стоял возле кованого забора, окружавшего здание, в котором располагался госпиталь. Раньше до войны этот большой особняк принадлежал какому-то богатому шляхтичу. Но перед войной он куда-то уехал, местные крестьяне говорят, что подался в Америку. С тех пор там обитал только дворецкий, тоже старый поляк и семья сторожа, украинца католического вероисповедания, который одновременно исполнял обязанности и дворника и садовника. Двор дома был густо засажен вековыми липами и тонкими, высокими, словно кипарисы, тополями. Вдоль ровных, посыпанных битым красным кирпичом, дорожек стояли деревянные лавки, изогнутые под спину бывало развалившихся в тени липовых деревьев хозяев особняка. Сейчас на них сидели солдаты и унтеры, которые курили папироски, выпуская облака дыма и портя воздух, облагороженный ароматом лип, утренней росой и недавно скошенной травой. Нижние чины, легко раненные, с перевязанными руками, ногами и головами, о чем-то неспешно разговаривали и мне даже на расстоянии были слышны некоторые грубые словечки, вылетавшие из их деревенских уст.

- Здравия желаю, ваше благородие! – я обернулся. Рядовой Григорьев стоял сзади меня и, улыбаясь, отдавал честь.

- Здравствуй, Григорьев. Что ты тут делаешь? – спросил я, несколько смутившись. Мне не очень приятно было, что солдаты моей роты видели меня ожидающим Машу.

- Так, пришел навестить Максименко.

- Когда его выписывают?

- Ранение, говорят, легкое. Через неделю отпустят.

- Ну, передавай ему привет…

- Так точно. Так я пойду?

- Ступай…

Григорьев ушел, оставив меня вновь в одиночестве. Маша никак не выходила. Простояв еще минут десять, я решил отправиться на ее поиски. Пройдя тенистый двор, я оказался возле некогда парадного входа. Высокие дубовые двери то открывались, пропуская внутрь и наружу раненных, измученных болями в раненных конечностях, бледных от недосыпания сестер милосердия, вспотевших санитарок, усталых и осунувшихся врачей, то закрывались, пропустив всех и ожидая новых.