Лик довольно долго молчал, и Марк уже начинал думать, что он вообще ничего не ответит.

— Не знаю, мой господин, — наконец откровенно сказал тот. — В своей жизни я поклонялся многим богам, но сейчас не поклоняюсь никому.

— А кто-нибудь из этих богов помог тебе?

— Вера всякий раз помогала мне думать об их могуществе.

— А во что ты веришь сейчас?

— Я считаю, что каждый человек должен смириться со своей судьбой и сделать при этом свою жизнь максимально полезной, будь то в рабстве или в свободной жизни.

— Значит, ты не веришь в жизнь после смерти, как те, кто поклоняется Цивилле, или те, кто поклоняется Иисусу из Назарета?

Лик уловил, каким тоном его хозяин задал этот вопрос, и осторожно ответил:

— Такая вера могла бы служить хорошим утешением.

— Ты не ответил на вопрос, Лик.

— Наверное, я не могу тебе дать тот ответ, который ты ищешь, мой господин.

Марк вздохнул, поняв, что Лик не будет с ним до конца откровенным. И то, что раб держал в тайне свои настоящие чувства, было продиктовано его естественным стремлением выжить. Если бы Хадасса держала в тайне свою веру, она была бы сейчас жива.

— Да, — сказал Марк, — у тебя нет того ответа, который мне нужен. Наверное, его вообще ни у кого нет. Видимо, действительно, как ты и говоришь, у каждого человека своя религия. — Он отпил вина из кубка. — И кому-то она может стоить жизни, — добавил он, поставив кубок на стол. — Можешь идти, Лик.

Лучи солнечного заката перестали освещать террасу. Марк решил все же навестить мать сейчас. Он подумал, что ему нужно поговорить с ней, не медля ни минуты.

Когда он пришел к вилле матери, дверь ему открыл Юлий.

— Мой господин, мы получили от тебя весть, что ты не придешь сегодня вечером.

— Я понял так, что мать ушла на весь вечер, — разочарованно сказал Марк, проходя в переднюю. Сняв с себя верхнюю одежду, он небрежно бросил ее на мраморную скамью.

Юлий поднял ее и перекинул через руку.

— Она в ларарии. Пожалуйста, мой господин, располагайся в триклинии или в перистиле, а я скажу ей, что ты здесь. — Юлий оставил Марка и пошел вниз по коридору, ведущему в перистиль. Ларарий располагался в западном углу, в самом укромном и тихом месте виллы. Дверь была открыта, и Юлий увидел, как госпожа Феба сидит, склонив голову. Услышав шаги, она повернулась в его сторону.

— Извини, моя госпожа, что помешал твоим молитвам, — сказал он, искренне сожалея о том, что ему пришлось обратиться к Фебе именно в этот момент.

— Ничего, Юлий. Просто, я сегодня слишком устала, и мне трудно сосредоточиться. — Она встала, и в свете светильников Юлий увидел на ее прекрасном лице черты усталости. — Что случилось?

— Пришел твой сын.

— О! — обрадовалась Феба и поспешно прошла в перистиль.

Юлий последовал за ней и увидел, как Феба обняла сына. Он надеялся, что Марк увидит, как она устает, и поговорит с ней о том, зачем она столько сил тратит на помощь бедным людям. Сегодня Феба ушла еще на рассвете и вернулась всего несколько часов назад. Однажды Юлий набрался смелости и попросил ее позволить ему или другим слугам отнести бедным ту еду и одежду, которую она хотела им пожертвовать. Но Феба настояла на своем, сказав, что ей это только доставляет радость.

— Сегодня утром Афина сказала мне, что ее сын тяжело заболел. Завтра я хочу посмотреть, стало ли ему лучше, — сказала Феба, говоря о той женщине, муж которой работал на одном из кораблей Децима Валериана и погиб во время сильного шторма. После смерти мужа Феба Валериан подружилась со всеми семьями, которые потеряли мужей или отцов, работавших на кораблях или причалах Валериана.

Юлий всегда сопровождал ее во время посещений нуждающихся семей. Одна молодая женщина, недавно овдовевшая и с ужасом думавшая о том, что не сможет прокормить своих маленьких детей, пала ничком перед Фебой, когда та пришла в ее жалкое жилище. Потрясенная, Феба подняла ее и обняла. Будучи сама вдовой, Феба прекрасно понимала человеческое несчастье. Она пробыла у той женщины несколько часов, поговорила с ней, разделив с ней ее переживания и поддержав по мере своих возможностей.

Юлий глубоко уважал свою хозяйку, потому что она помогала людям из любви к ним, а не из чувства долга или страха перед толпой. Вдовы и сироты, живущие рядом с пристанью Ефеса в кишащих крысами лачугах, знали, что Феба любит их, и отвечали ей взаимностью.

И вот теперь Юлий видел, как ее лицо осветилось любовью к сыну.

— Мне сказали, Марк, что ты сегодня вечером не придешь. Я подумала, что у тебя другие дела, — сказала Феба.

Марк обратил внимание на ее усталость, но ничего не сказал. Навещая мать в прошлый раз, он попросил ее, чтобы она больше отдыхала, но это, видимо, не возымело действия. Кроме того, в этот вечер он хотел поговорить совсем о другом.

— У меня возникли некоторые вопросы, которые я бы хотел обсудить.

Феба не торопила его. Они прошли в триклиний, Марк усадил мать на диван и только потом сел сам. Он отказался от вина, предложенного Юлием. Феба велела Юлию принести Марку хлеб, фрукты и мясо, после чего стала терпеливо ждать, когда сын заговорит, зная, что ее вопросы останутся без внимания. Марк всю жизнь терпеть не мог, когда кто-то вмешивался в его жизнь. Она больше узнает, если будет слушать. Ибо сейчас, судя по всему, сын был расположен поделиться с ней новостями о том, какие корабли пришли в порт и какие грузы они привезли.

— Один из наших кораблей прибыл из Кесарии, на нем привезли красивые голубые ткани и вышитые изделия из восточных караванов. Я мог бы принести тебе все, что нужно.

— Ты знаешь, вышивка мне не нужна, Марк, но вот голубые одежды я бы хотела — и шерстяные, если у тебя есть. — Тогда она могла бы помочь еще большему количеству вдов.

— Некоторые из них прибыли из Дамаска. Отличного качества.

Феба смотрела, как Марк ужинает, слушала его рассказы о ввозе и вывозе товаров, о повседневных делах, о людях, с которыми он встречался в последнее время. И при этом она знала, что сын еще не заговорил о том, о чем действительно хотел поговорить.

И тут он неожиданно спросил:

— Хадасса тебе когда-нибудь рассказывала о своей семье?

Разумеется, он знал больше матери. Он ведь так любил эту девушку.

— А разве ты никогда не говорил с ней об этом?

— Мне это никогда не казалось важным. Помню только, что все они умерли в Иерусалиме. А тебе она что-нибудь говорила?

Феба надолго задумалась.

— Насколько я помню, ее отец был гончаром. Она никогда не называла его имени, но говорила, что люди приходили издалека, чтобы посмотреть его работу и поговорить с ним. У нее были еще брат и младшая сестра. Сестру звали Лия. Это я запомнила, потому что подумала, какое красивое имя. Хадасса рассказывала, что ее сестра умерла, когда их привели к развалинам храма и держали вместе с остальными пленными в женском дворе.

— А ее отец и мать тоже умерли в плену?

— Нет. Хадасса говорила, что ее отец ушел на улицы города, чтобы говорить людям об Иисусе. И так и не вернулся. Мать умерла от голода, а брата убил римский воин, когда город пал.

Марк вспомнил, какой Хадасса была тощей, когда он впервые увидел ее. Голова ее была обрита, волосы только начинали отрастать. Он еще подумал о том, какая она страшная. Кажется, даже сказал об этом вслух.

— Дочь иерусалимского гончара, — сказал он так, будто это сведение чем-то ему поможет.

— Ее семья была из Галилеи, не из Иерусалима.

— Если они из Галилеи, что они делали в Иерусалиме?

— Точно не знаю, Марк. Кажется, Хадасса что-то говорила о том, что раз в год они всей семьей приходили в Иерусалим праздновать Пасху. Вместе с другими верующими они там совершали хлебопреломление.

— Хлебопреломление?.. Что это?

— Это совместное застолье с хлебом и вином у тех, кто верит в Христа как в своего Господа. Оно проводится в память о Нем. — В этом ритуале заключался гораздо более глубокий смысл, но Марк его сейчас не понял бы. Феба заметила по глазам сына, что у него назревает очень важный, серьезный вопрос. Догадался он или нет?