У страха глаза велики. Однако же:

«Действительность этого покушения совершенно не доказана и совершенно неправдоподобна. Документы, собранные лучше других осведомленным русским историком Устряловым, доказывают, что Софья в тот момент не смела и думать о нападении на Преображенский лагерь. Она знала, что он хорошо защищен, содержится в боевой готовности и не удивится никакой неожиданности. Она скорее боялась… выступления со стороны потешных полков, возбужденные, пылкие солдаты которых страстно стремились отличиться в каком-нибудь дерзком деле» [16, с. 46].

А весь кем-то спровоцированный конфликт между регентшей Софьей и опекаемым ею играющим в своем уже давно великовозрастном состоянии в потешные игрушечки Петром окончился, как и все иные последующие затем «славные дела», одинаково — дыбой в пыточных камерах Преображенского:

«Кому отрубили голову или вырезали язык, кого били…» [56, с. 371].

Выданный по его запросу Щегловитый:

«…стал ужасным орудием в руках Петра. На допросе, под ударами кнута, он дал все нужные для обвинительного акта против Софьи и ее соумышленников показания… Щегловитый и его действительные или мнимые воображаемые товарищи были приговорены к смерти. Медведев, заключенный сначала в монастырь и подвергнутый ужасным пыткам, разделил их участь. Все были равны перед плахой. Софья была пострижена» [16, с. 49–50].

Но начавшиеся с застенков Преображенского «славные дела» «великим преобразователем» были восприняты лишь как некоторое разнообразие в его потешных игрищах. А может, он просто и не знал никакой разницы между пыточными и потешными своими увеселениями?

Нам все тычут в нос некий его игрушечный ботик, на котором он, на самом деле, столь панически боящийся воды, вряд ли отважился бы еще и прокатиться. А следовало бы показать те казематы, давно заготовленные им заранее, где он проводил первые свои опыты над попавшими в его лапы людьми. Очень удивили бы экскурсантов и те страшные орудия пыток, которые этим самым «вьюношем», как бы вроде не смышленым еще, были установлены в этих ужасных каменных застенках, ожидая того самого Щегловитого, который первым пройдет апробацию обустроенного Петром заведения — некоего его творения. Хорошо, если бы и о набранных заранее этим «Великим гением» специалистах — заплечных дел мастерах — так же упомянуто было в экскурсионных программах: народ должен знать историю своих палачей и палаческого искусства.

И никакой разницы между игрушечками в войнушку, где под сотню человек за раз бывало убитых и изувеченных, и пыточных увеселениях, где всего-то пару-тройку и замучивал этот «вьюнош» в свое «детское» удовольствие, Петр не видел. А потому сразу же после зверской расправы с мнимыми зачинщиками мнимого путча великовозрастный наружностью, но совсем еще подросток своими недалекими мозгами Петр продолжил свои игрушечные ристалища с живыми солдатиками, которые иногда так забавно всамделишно ему на потеху умирали:

«…Час будущего великого человека еще не пробил. Серьезная борьба, в которую он был вовлечен, не сделала его взрослым, не заставила забыть о потешных полках…» [16, с. 51].

И здесь нам так же следует провести параллель с Лжедмитрием. Ведь именно этого рода забавами он и отличался от всех предшествующих ему настоящих царей:

«Димитрий… сам пробовал оружие и устраивал военные маневры, которые вместе были и потехою…» [51, с. 309].

А вот где Петр научился главной составляющей части своих «славных дел» — пить и курить:

«…Лефорт владел на берегах Яузы просторным, устроенном во французском вкусе домом, в котором уже несколько лет охотно сходились жители слободы. Даже во время его там отсутствия туда приходили курить и пить. Закон Алексея запрещал употребление табаку, но этот закон, как и многие другие, не исполнялся в слободе. Женевец был несравненным устроителем всяких развлечений… Банкеты, которые он устраивал своим друзьям, продолжались обыкновенно трое суток…» [16, с. 55].

«Нетрудно представить себе, сколько денег это требовало. Но цель оправдывает средства: веселое застолье любил посещать Петр» [4, с. 65].

Но странная любовь этого юноши к спиртному, как выясняется, в среде русского человека в ту пору была еще в диковинку. А потому:

«Во время первого путешествия Петра за границу он удивил даже немцев и голландцев способностью пить» [16. с. 55].

А между тем:

«Способность много пить не пьянея свидетельствует исключительно о том, что печень алкоголика уже подверглась первым изменениям. Здоровый человек — это как раз тот, кто пьянеет резко и сразу… Тот же, кто выдудливает «поллитру» и потом танцует вместе с Зотовым, не более здоров, чем наркоман, вводящий себе в вену 100 смертельных доз героина» [14, с. 77–78].

Петр же, родившись в те времена в стране трезвенников, являясь при том чадом более чем трезвый образ жизни ведущего папы (по крайней мере, по имеющейся о нем версии), всем просто на удивление, с самых еще юных лет уже являлся врожденным алкоголиком:

«Уже в 1698 г. английский епископ Вернет заметил, что Петр с большими усилиями старается победить в себе страсть к вину» [49, с. 441].

И это монарх страны, которая «способности пить» в те еще годы не имела.

Запад же, что нам теперь в полное удивление, в те времена не просто попивал, но спивался:

«Кто усомнится, пускай откроет «Декамерон» Боккаччо либо сборник итальянских новелл эпохи Возрождения, либо прочтет пьесы Шекспира…» [43, с. 124].

Кто этим себя несколько затруднит, тот поймет, что на Западе:

«…пить вволю и вовсе не возбранялось» [43, с. 124].

Причем, не возбранялось вообще нигде:

«Английский священник Уильям Кет признавался, что иногда был вынужден прерывать воскресную проповедь, чтобы унять прихожан, разгоряченных спиртным, а к концу службы иные из них валились на пол прямо в храме» [43, с. 124].

И вот где они успевали набраться по дороге в их храм:

«В одном только Лондоне насчитывалось 17 тысяч пивных!

…но если бы у нас в то время (да и в наше) кто-то попробовал заявиться пьяным в церковь, был бы тут же выдворен. А в те времена еще и отлучен на какое-то время от причастия.

Так что еще один миф, миф о непробудном пьянстве русских, давайте оставим на совести тех, кто его многие десятилетия культивирует» [43, с. 125].

Но вот интересно, а откуда у этого самого женевца, Лефорта, оказалось столько лишних денег, коль даже в его отсутствие им продолжалось субсидирование людей, совращенных дурными привычками, в том числе и пьянством?! И второе: куда же этот самый женевец столь подозрительно часто имел возможность отлучаться?

А к себе домой — в Женеву.

И где же это такая есть?

Так ведь аккурат в самой что ни на есть Швейцарии — и поныне стране банковского капитала, куда везут наворованное у своих сограждан богатство жулики всего мира! Где именно в банках ее крупнейшего города — Женевы он, то есть капитал адептов иудаизма, всегда имел свое сосредоточение.

Но каким же образом в христианском государстве вдруг возникает целая ростовщическая империя — ведь сама христианская мораль ростовщичество не поощряет?

«…Жан Кальвин обосновал шкурничество «теологически». Он сделал «открытие»: Библия, дескать, ошиблась с осуждением процентщиков. Их надо не только терпеть, но и поощрять» [20, с. 185–186].

Таким образом:

«Первая кальвинистская страна, Швейцария, и стала одним из центров банковского дела» [20, с. 185].

А разработал эту банковскую ростовщическую систему и внедрил в жизнь не кто иной, как сам Бернар Клервосский — магистр первого ордена вольных каменщиков — Сионского приората:

«…они устроили и распространили по всей Европе банковские — финансовые операции…» [23, с. 32].

Так что капитал швейцарских банков является масонским, что подтверждает теперь все ранее имеющиеся на эту тему догадки. Потому вовсе и не является удивительным, что так щедро его расходовал на увеселительные занятия Петра сын какого-то безвестного аптекаря — Франц Лефорт.