И здесь, при перечислении всех «подвигов» Петра при увеселительных разъездах его по заграницам, следует все же отметить, что именно Запад в то время погибал от дурных привычек: алкоголизма и курения, проституции и связанных с нею не излечимых венерических заболеваний. Житье же там простолюдинов было просто катастрофически ужасным.

Вот и вояж Петра во Францию не мог не быть отмечен подобными впечатлениями:

«Он, как полвека спустя другой путешественник — Артур Юнг, был поражен видом нищеты встречавшегося ему народа…»[49] [16, с. 390].

И это о той модели общества, которую столь настойчиво навязывал нам этот «мудрый» нашей страной управитель. Главный же город этой им копируемой западной цивилизации он «одарил» следующим эпитетом: «…если бы он был мой, то непременно бы сжег его…» И, думается, что если бы город Париж по каким-то капризам судьбы действительно ему достался, то свои угрозы Петр выполнил бы в точности.

Однако же и здесь он не оставил своих наклонностей, хоть прекрасно знал, что каждый его шаг фиксируется:

«…в Медоне он наградил «бумажным экю» слугу, который, по словам Бюва, оказал ему услугу в очень интимном и грязном деле»[50][16, с. 394].

И эта его половая ориентация, столь несвойственная истинно русскому человеку, уж теперь не просто наводит на какие-то мысли о его национальной принадлежности, но и полностью изобличает в нем уроженца земли Ханаана — прямого наследника уничтоженных именно за этот грех языческих городов Палестины: Содома и Гоморры. Видать, отнюдь не зря он не мог засыпать без головы пажа на своем животе[16].

«…в Марли… «Он выбрал это место, — рассказывает современник, — для того, чтобы запереться со своею любовницей, которую он привел сюда и над которой одержал легкую победу в помещении, м-ме де Ментон». Он отослал девицу, давши ей два экю и хвастаясь своей дикой выходкой перед герцогом Орлеанским, употребил выражения, которые современник решился воспроизвести только по-латыни…»[51]

Слух об оргии, которой он осквернил королевское жилище, дошел даже до мадам де Ментэнон, жившей в полном уединении. Она сообщает об этом своей племяннице: «Мне только что сказали, что царь притащил с собой девку и что Версаль и Марли страшно скандализированы…» Охота в Фонтенбло мало понравилась царю; зато он так хорошо поужинал, что герцог д'Антэн нашел необходимым отказаться от его общества и сел в другую карету. Сен-Симон рассказывает, что в карете царь доказал, что слишком много ел и пил. В Пти-Бурге, где остановились на ночь, пришлось нанять двух крестьянок, чтобы привести в порядок карету…

«Я вспоминаю, — писал в одном из своих писем Вольтер, — как кардинал Дюбуа говорил, что царь просто сумасшедший, рожденный быть помощником боцмана на голландском судне»[52] [16, с. 399–400].

Так что даже на боцмана Петр своими врожденными качествами, свойственными настоящим его родителям, не тянул — только, в лучшем случае, на его помощника. И Сен-Симон, поведавший нам об очистке кареты, все же не успел сообщить в подробностях об очистке от блевотины самого Петра. Но такое для него, судя по всему, было делом обыденным. И история пребывания его в Дептфорде, любезно поведанная нам Ключевским, еще раз подтверждает, что Петр своею кровью никак не мог даже и близко быть природным сыном убиваемой им России! Целых три месяца жить в помоях, испражнениях и блевотине не смог бы ни один принц крови ни одного сколько-нибудь пускай и захудалого герцогства. Это и еще раз говорит о полной невозможности кровного родства Петра с царствующей династией.

Ну, во-первых:

«…лютая ненависть к старинным родам. Откуда?! Как может царь, первый дворянин в государстве, буквально исходить ненавистью к аристократии?!» [14, с. 42].

Действительно непонятно: его ближайшими соратниками становятся либо иностранцы, либо совершенно безродное отребье, причем, с перекошенной половой ориентацией, типа Меншикова. Вот еще деталь его явной врожденной безродности. Петр:

«…не умел сам красиво сесть или принять от слуги тарелку; не умел пользоваться салфеткой, ножом и вилкой» [14, с. 43].

В 1697 году, отправляясь в первое свое турне по Европе, Петр посетил в местечке Коппенбург курфюрстину бранденбургскую Софью Шарлотту и ее мать Софию — курфюрстину ганноверскую. Странную запись оставила Софья Шарлота о том его посещении.

С одной стороны он вел себя на удивление стеснительно: «…все закрывал лицо руками и бормотал: «Я не могу говорить…»» [14, с. 44], но с другой стороны немецкой принцессе «…понравилась его естественность и непринужденность» [14, с. 44].

Что бы это могло быть: с одной стороны стеснительность, а с другой некая такая непомерная «естественность» за столом, что даже немку удивила?

А все очень просто. Ведь в Германии, как было подробно рассмотрено выше, принято не стесняться избытками газов в желудке. То есть пускать «гулек», причем с особым шиком — даже за столом. Вот Петр приятно и удивил принцессу своей несомненной причастностью к европейской культуре, громогласно испортив воздух перед самым носом особ королевских фамилий, более чем сведущих в утонченности этикета блистательных дворов центральноеропейских государств, считающихся на тот день среди всех иных наиболее передовыми. Причем, даже и глазом при этом не моргнув, что ее так приятно и удивило: знать приучен «московский медведь» всем тонкостям их западного великосветского этикета. Но здесь нет никакой особо раскрытой нами тайны. Ведь известно, что Петр: «…пукал за столом…» [14, с. 45].

Поступок, до которого у нас не унизился бы никогда в жизни не то что боярин или дворянин, но самый последний забулдыга, с тяжелого похмелья выбравшийся из какой-нибудь придорожной канавы или подворотни.

Не сделал бы этого прилюдно на улице. Здесь же, что видно наиболее отчетливо, — за столом! Мало того, в присутствии коронованных особ…

Какое вообще отношение имеет этот папуас не только к царской древней фамилии, но и вообще к народу, уровень культуры которого отдален от его собственного на совершенно недосягаемое расстояние? Мог ли он быть настоящим сыном русского народа, руководить которым его поставила тайная секта, силуэты которой мы столь пристально пытаемся разглядеть?

Вот еще различие:

«Современников, потом историков поражала прожорливость царя. Если Алексей Михайлович в еде был крайне умерен, а за едой — аккуратен, то Петр был чудовищно прожорлив и не сдержан в еде» [14, с. 61].

«Точно так же для Петра не было правил поведения и в еще более деликатной сфере жизни… если его отец и старший брат всегда держали себя в рамках приличий, то Петр не последовал их примеру.

Неумение удерживаться, стремление овладеть буквально всякой женщиной… привело к закономерному итогу: известно более 100 бастардов Петра» [14, с. 61–62].

А ведь этот порок наитеснейшим образом связан и с иным его пороком: «…повышенная сексуальность — это в принципе родовая мета педерастов»[53] [14, с. 62].

«О педерастии Петра говорили совершено открыто еще при его жизни. Ученые же мужи, если и ведут споры, то исключительно о том, кто приохотил к педерастии Петра — Франц Лефорт или Александр Данилович Меншиков?» [14, с. 62].

Так что не только сыном народа, не знакомого с грехом Содома, но и сыном своего мнимого отца, а так же братом своих якобы братьев и якобы сестер, Петр быть ну ни по каким признакам никак не мог.

«Все Романовы, начиная с первого царя Михаила и его отца Филарета, были, грубо говоря, маленькие и толстые. Дети Алексея Михайловича от Милославской тоже росли типичными Романовыми — маленькими, упитанными, психологически стабильными, добродушными» [14, с. 83].