…Сиделка сказала:

— Он умрет на рассвете…

Он умер ночью. Ему был пятьдесят один год.

Хоронили его во вторник… Стоя у гроба, я думал о том, что в этой церкви крестили мою младшую дочь и что я не был здесь с того самого дня. В наших воспоминаниях смерть соприкасается с рождением.

На похоронах был министр внутренних дел Барош. В церкви он сидел у катафалка рядом со мной; по временам он обращался ко мне.

— Это был знаменитый человек, — сказал он.

Я ответил:

— Это был гений.

Траурная процессия проследовала через весь Париж и бульварами дошла до кладбища Пер-Лашез. Когда мы выходили из церкви, шел небольшой дождь; он еще продолжался, когда мы пришли на кладбище. Был один из тех дней, когда кажется, будто плачет небо.

Я шел справа от гроба, держа одну из серебряных кистей балдахина. Александр Дюма шел с другой стороны.

Когда мы стали приближаться к могиле, вырытой на высоком холме, мы увидели, что нас уже ждет огромная толпа…

Весь путь мы прошли пешком.

Гроб опустили в могилу, вырытую рядом с могилами Шарля Нодье и Казимира Делавиня. Священник произнес заупокойную молитву, и я сказал несколько слов».

«Бальзак принадлежал к могучему поколению писателей XIX века, которое пришло после Наполеона», — говорил Гюго…

«Бальзак был одним из первых среди великих, одним из лучших среди избранных… Все его произведения составляют единую книгу, книгу живую, блистательную, глубокую, где живет и движется наша современность, воплощенная в образах вполне реальных, но овеянных смятением и ужасом…

Сам того не зная, хотел он того или не хотел, согласился бы он с этим или нет, творец этого огромного и необычайного произведения принадлежал к могучей породе писателей революционных…»

«Пока я говорил, солнце садилось. Вдали в ослепительных красках заката лежал предо мною весь Париж. Под моими ногами осыпалась земля, и слова мои прерывались глухим стуком комьев земли, падавших на гроб».

При выходе с кладбища Виктора Гюго окружила толпа рабочих. Они приветствовали его, каждый хотел пожать его руку.

— Да здравствует Виктор Гюго! — кричали они.

Да, пока он жив, он будет бороться. Гюго чувствует, что сам он тоже принадлежит к могучей породе писателей революционных.

А враги все наглеют. Карлики, шуты и могильщики, играющие жалкую и страшную пьесу в правительственных палатах, плетут сеть, чтоб удушить республику. Луи Бонапарт вносит в Национальное собрание проект о пересмотре конституции, о продлении срока своих президентских полномочий. Положение становится угрожающим. Оппозиция вступает и борьбу.

17 июля 1851 года Виктор Гюго поднимается на трибуну.

— …Как! Конституция была принята всеобщим голосованием, а вы хотите упразднить ее, ограничив право голоса!.. — обращается он к собранию. — Что ж, поговорим…

Республика или монархия?.. Настало время поставить этот вопрос ребром… Карты на стол! Выскажемся до конца.

Он напоминает собранию о том, как во все времена монархи обкрадывали народ, подрывали основу его благосостояния.

Кто-то справа выкрикивает:

— А поэтам жаловали пенсии!

Другой голос подхватывает:

— Вы, господин Гюго, сами получали ее из королевской шкатулки!

— Вы хотите, чтоб я изложил факты? Они служат к моей чести, и я охотно сделаю это, — ответил Гюго. — Мне было девятнадцать лет…

— Ах, вот оно что! «Бедняжка была так молода».

В рядах большинства хохот, шум.

Гюго возвышает голос.

— Я принял пенсию, но я не просил ее, — говорит поэт и сообщает собранию, как он потом отказался от пенсии, предложенной ему Карлом X.

Они хотят сбить его хихиканьем, неожиданными выпадами. Нет, не собьют.

— Вы — люди другого века, вы мертвецы, но оставьте же в покое живых!

…Как! Вы хотите восстать из мертвых? Начать все сызнова? Неужели вы утратили память о прошлом… Топните ногой о мостовую, находящуюся в двух шагах от злосчастного дворца Тюильри… и вам явятся на выбор либо эшафот, увлекающий старую монархию в могилу, либо наемная карета, увозящая новых королей в изгнание.

…Вы говорите, никто не помышляет об империи? О чем же тогда свидетельствуют эти оплаченные кем-то возгласы «Да здравствует император!»? Разрешите узнать, кто за них платит?.. Что значит эта смешная и жалкая петиция о продлении сроков президентских полномочий? Что это за продление, скажите, пожалуйста? Это пожизненное консульство. А куда ведет пожизненное консульство? К империи! Господа, здесь плетется интрига. Интрига, говорю я вам. Я вправе ее распутать, и я ее распутаю… Выведем же все на чистую воду!

Нельзя допустить, чтобы Франция оказалась захваченной врасплох и в один прекрасный день обнаружила, что у нее неизвестно откуда взялся император!

Император. Обсудим его притязания!..

Как, только потому, что у нас был Наполеон Великий, нам придется терпеть Наполеона Малого?

Невообразимый рев зала несется в ответ на эти слова. Собрание прервано на несколько минут.

— Это глумление над республикой! — кричит кто-то. — Вы оскорбляете избранника народа!

Министр внутренних дел Барош вскакивает с места и восклицает:

— Вы наносите оскорбление президенту!

Председатель вторит министру:

— Господин Гюго, я призываю вас к порядку!

— Это еще вовсе не оскорбление — сказать, что президент не великий человек, — отвечает Гюго. — Мы требуем от господина президента не того, чтобы он осуществлял свою власть, как великий человек, а чтобы он ушел от власти, как человек порядочный…

Под перекрестным огнем выкриков он продолжает:

— …Нет! После Наполеона Великого я не хочу Наполеона Малого! Довольно! Надо с уважением относиться к величию! Хватит пародий!

Рев зала усиливается.

— От имени Франции мы протестуем! — кричит министр Барош.

— Наемный клеветник! — вопит кто-то.

К трибуне подбегает разъяренный господин из рядов правых.

— Мы не желаем больше слушать эти рассуждения! Дурная литература ведет к дурной политике. Мы протестуем во имя французского языка и французской трибуны. Несите все это в театр Порт Сен-Мартен, господин Виктор Гюго!

— Вы, оказывается, знаете мое имя? — разводит руками Гюго. — А вот я не знаю вашего. Назовите его.

— Меня зовут Бурбуссон.

— О, это превосходит все мои ожидания, — иронически прижав руку к сердцу, отвечает Гюго.

Под взрыв хохота левой незадачливый Бурбуссон возвращается на свою скамью, а Виктор Гюго снова вступает в словесный бой. Он кончает речь грозным предупреждением:

«Близится час, когда произойдет грандиозное столкновение… По милости упрямых притязаний прошлого мрак снова покроет великое и славное поле битвы, на котором развертывают свои битвы мысль и прогресс и которое называется Францией. Не знаю, как долго продлится это затмение, не знаю, насколько затянется бой, но я твердо знаю одно и предсказываю и утверждаю это — право не погибнет!»

Золотятся каштаны и клены. Как хорошо, должно быть, в этот сентябрьский день где-нибудь в лесу или на берегах Бьевры! Но Гюго идет не на прогулку, он направляется в тюрьму Консьержери на свидание с сыновьями. Первым был арестован Шарль. Его обвинили в неуважении к законам Франции за статью против смертной казни, опубликованную в «Эвенман». И июня 1851 года Виктор Гюго защищал его на суде.

— Тебе, сын мой, — обратился он к Шарлю, — выпала великая честь… Гордись тем, что ты, простой солдат-новобранец в лагере борцов за демократическую идею, посажен на ту самую скамью, на которой сидел Беранже. Оставайся неколебимым в своих убеждениях…

Шарля приговорили к шестимесячному тюремному заключению. Скоро за ним в тюрьму последовал и второй сын Гюго, Франсуа Виктор. Его арестовали за статью против закона, отменяющего право убежища, и приговорили к девяти месяцам тюрьмы и двум тысячам франков штрафа. Газету «Эвенман» закрыли, но вместо нее тотчас же начала выходить «Авенман». 18 августа Виктор Гюго поместил в ней открытое письмо к редактору Огюсту Вакери. «Пришел момент, когда свободы трибуны не существует для меня, а свободы печати — для моих сыновей, — писал Гюго. — Знаете ли вы, всю эту осень я каждый день хожу обедать в Консьержери вместе с моими детьми. В наше время неплохо немного привыкнуть к тюремному хлебу.