В больнице он познакомился со своим первым парнем. Он был младше и выписался на месяц раньше, но упорно писал ему s-m-s с признаниями, пошлостями и очччень интимными фоткам. Селфи, как он потом объяснил — теперь такая мода. Эдик этим веянием не проникся, но упорно стоявший независимо от ситуации член его смешил. Мальчишка слал ему фотки из школьного туалета, было фото на переменке в классе, во время дежурства. Он строчил всего одно слово  — «хочу» — и однажды Эдик сдался.

Приехал, куда велел «сопливый» поклонник. Они выпили по глотку виски из родительского бара. Парень потащил его сперва в свою спальню, а потом решил трахнуть его по-королевски в батиных апартаментах: «Я потом застелю как было или позову убраться сеструху, которая мне «задолжала».

Они покурили, и мальчик совсем не робко облапил его бока и задницу. Он не торопился, спокойно стащил с себя и внутренне потешающегося Эда, одежду. Потом многоопытно уточнил, готовил ли себя парень. Тот пожал плечами и вскинув голову на горе-любовника, который оказался как-то слишком опытным, спросил: — А надо?

Парень покосился на нерешительно потянувшегося к своим джинсам Эда и проронил сакраментальную фразу: "Ничего, я в тебя влюбился, а по любви можно и в *****е".

Мальчик разложил его на королевской кроватке, много шутил, ерзал пристраивая свой инструмент, так что эпически-ебический момент Эд почти пропустил, потому что пацан от усилий и желания облегчить свой крест, прикусил ему губу. И Эдик взвыл при потери девственности скорее от неожиданности, чем от реальной боли. Терпеть пришлось недолго. "Ромео", почти Ромео, потому что парня звали Ромочкой, выплеснулся ему на живот в очень сжатые сроки. Эта любовь продолжалась пару лет и закончилась только с неожиданным отъездом Ромы на учебу в Колумбийский университет. Их связь прервалась сразу.

3

Вечера у художника Исаева Сергей проводил редко. Эти салонные игрища с тонкими и звонкими художницами, упивающимися в зю-зю, не то чтобы угнетали, но не всегда заканчивались к всеобщему удовольствию. Дамы в одеждах цвета воронова крыла, мужчины с боярскими бородищами, пожалуй, иногда это собрание сочинений его веселило. Чем еще занимался Исаев и на какие гонорары он арендовал в центре, с видом на Иссакий, не меньше двухсот квадратов площади — этим Сережа не интересовался и не понимал: что за нежную страсть к его персоне питает организатор галереи и почему упорно зовет его на каждый сейшн? Правда, как всегда, вскрылась неожиданно. Любовник хозяина еле передвигался, но желал лицезреть свое чадушко в блеске его славы и окруженного друзьями. Он проплачивал такие мелочи. "Лишь бы Игорёк порадовался". Вот, собственно, и вся правда, которую услышал он, когда неожиданно пришлось оказывать первую помощь Михаилу Алексеевичу. Нет, они не были полноценными любовниками, скорее Музой и художником, причем, в этом конкретном случае, Музой, которая заставляла жить человека, был Игорь Исаев.

Он приглашал на вечера не только "вьюношей бледных и девушек страстью пылающих",  в посетителях галереи была какая-то изюминка.

Совершенно безобразная мазня в сочетании со струнным квартетом, недорогим, но нежным шампанским и довольно большим выводком власть предержащих этого городка - все это привлекало сюда и настоящих красавиц: томных, нежных, агрессивно-сексуальных, почти девственниц  — словом, цветник. Самые красивые дамы собирались к вечеру, когда основная часть пришлых художников тискалась по задворкам мастерской.

Мужички, сопровождаемые телохранителями, резво пробегали по выставке, из вежливости покупали пару "открыток сюрреалистического содержания" — пригодится в подарок, и отправлялись выуживать для себя девушек. Времени это занимало мало. Красотки оставляли так и не пригубленный бокал, и, легко двигая бедрами, отчаливали, поблагодарив хозяина за чудный вечер.

За этой комедией Серега наблюдал довольно долго, но вот подступиться к миловидной даме с пышными формами как-то не успевал. Исаев тут же брал его в оборот и просил присмотреть за "Мишенькой, который перебрал водочки".

Алехин скрипел зубами и возвращался к своим обязанностям, которые, непонятно как, успел на него возложить коварный художник. Но наступил тот самый раз, когда Исаеву больше не нужен был доктор: Мишеньки не стало, "но последние годы, он был счастлив...".

А вот художник неожиданно запил, забросил искусство в самых разных его формах, взял творческий отпуск по месту работы, и ему щедро его предоставили. Оказалось — это была та самая любовь. Первым делом он потерял помещение мастерской, потом связи в обществе, а скоро и художники, которым нечем было поживится у ушедшего в запой мужика, перестали звонить, навязывать свои работы для выставки.

В тот дурацкий момент Сергей без приглашения явившийся на сороковины, застал художника абсолютно трезвым, умытым и, главное, с привычным глазу решительным лицом. Они вместе съездили на поминки, разгребли первый снег на плите, застилая ее ворохом белых нежных роз.

— Я никогда не благодарил тебя, Сережа, за Мишу, за то, что терпел пьяное безобразие моих друзей, за расквашенные и собранные тобой носы, и теперь тоже не смогу. Мне очень нужно помочь одному человеку. Я буду ждать тебя в галерее вечером. Ничего не изменилось. Только Миши теперь нет в списке гостей.

Он не мог отказать. Но на вечер явился усталым после пятичасовой операции. Мечтал почувствовать себя "не-врачем", а дипломированным ловеласом. Сергей игнорировал любые попытки Исаева отвлечь от "баб", выбрав тактику бешеного, и к тому же пьяного от усталости танка, Сергей не отступал и волочился за дамами. Споил приличное количество "невест", и в очередной раз проламываясь к подносу с шампанским, заметил ЕГО.

Пошитый по фигуре костюм, ухоженные руки и нога, отставленная назад на носок. По лицу парня периодически скользила болезненная судорога, которую он скрывал за улыбкой, опуская лицо и перекрывая обзор светло-русой шевелюрой. Изящные пальцы до побеления сжимали тюльпан бокала. Иногда он делал вид и прикасался к ободку зубами, словно хотел раскусить хрупкое совершенство и смешать осколки с вином. Но продолжал терпеть, раскручивая ногу в едва уловимом фуэте. Сергей мог наблюдать этот профиль до бесконечности, и выдержка сдала первой у парня, он прихрамывая вылетел в темный коридор, на ходу скидывая в мусор бокал — не до того сейчас.

Как славно, что темно и никто не заметит слезу, украдкой слизанную со щеки. Просторная туалетная комната встретила мягким светом и покоем — он здесь один. Согнувшийся в тошнотворном приступе боли, пронзающей ногу от голени до бедра — ногу нужно поднять, вытянуть, но сил хватает только для того, чтобы хватать широко открытым ртом воздух и вцепится в раковину. За спиной хлопнула дверь, щелчок замка — плевать! Пусть думают, что напился!

А сейчас, как тогда, в его неполные восемнадцать, придавили к раковине, шумно дышат в волосы: «Болит?»

И почему все задают ему вопросы, но никогда не ждут ответ? Мужчина развернул его на сто восемьдесят, легко сметая сопротивление рук, прижимая их к черному мрамору столешницы, и даже боли от такого напора нет — вышибло из сознания. Сергей легко сдернул с него брюки, за секунды расправляясь с парой пуговиц и молнией. Куда что девается, крепкий смуглый мужчина легко подсаживает его и опускается вниз. Страшно!

Одним движением сдернут носок и мягкие, удивительно нежные подушечки пальцев, скользят от пятки по голеностопу, возвращаются к подошве, неожиданно грубо переламывая ее в середине. Больно! Страшно и больно, как тогда в детстве у того доктора в кабинете. Закушенная ладонь больше не удерживает его на краю и он откидывается к зеркалу. А пальцы разгуливают по коже, то нежно и трепетно — напоминает поцелуи; то грубо, как нож под кожу, до искр из глаз. А темные кошачьи глаза следят за реакцией. Больше ни одного вопроса, только реакции, вспышки боли и рваное движение — опять больно и страшно.