Эрвин произнес это с горечью, его лицо испила гримаса боли. Когда он шагнул к двери, в его фигуре чувствовалось напряжение. В этот момент Джоан ненавидела его.

Раньше она никогда не испытывала ни к кому ненависти, даже к Барни. Она презирала его, но не ненавидела. Но сейчас это чувство овладело ею с неистовой силой. Она прошлась туда и обратно по кухне, крепко обхватив себя руками за плечи, словно для того, чтобы не дать бушующему внутри гневу вырваться наружу.

Как он посмел разговаривать с ней, словно с последней шлюхой? Обвинять ее в таких чудовищных вещах? Куда исчез человек, которого она любила больше жизни? И существовал ли он на самом деле или это был лишь идеал, созданный ее воображением? Мужчина, который только что вышел отсюда, был холодным, высокомерным, эгоистичным чудовищем!

И пусть он даже думать забудет о своем «незыблемом» решении изображать счастливую семейную пару! Она в этом не участвует! Уж не считает ли он, что ему заповедано свыше распоряжаться чужими судьбами и что только от него зависит, как она проживет оставшуюся часть своей жизни?

Неужели Эрвин и вправду полагал, что она согласится остаться с человеком, который способен так мерзко подумать о ней? Неужели мог хоть на минуту вообразить, что она безропотно смирится с уготованной ей жалкой участью?

Раз с их браком покончено, она и не подумает ехать с Эрвином в Шотландию и жить там фальшивой жизнью. Ей вполне по силам самой позаботиться о своем ребенке — в конце концов, таким и было ее первоначальное намерение.

Ее ребенку не нужен подставной отец, в особенности такой жестокий и высокомерный тип, как Эрвин Кросс!

Первое, что она скажет ему завтра утром: «Складывай вещички и убирайся прочь из моего дома. Я больше не хочу тебя видеть!»

Но оказалось, что Эрвин не предоставил ей такой возможности. Он уехал сам.

Солнце только начало золотить склоны холмов, когда Джоан встала с постели, на которой в этот раз спала одна, совершенно разбитая после бессонной ночи.

В какой из комнат провел ночь Эрвин, она не знала, да и не хотела знать. По крайней мере, она пыталась убедить себя в этом, затягивая потуже пояс халата на своей тонкой талии. Как только она обнаружит Эрвина, тут же попросит оставить ее дом и объявит, что он сможет связаться с ней через ее адвоката… когда-нибудь потом. Пусть знает, что не он один способен принимать решения, не оставляя другим возможности выбирать.

Если Эрвин не захотел выслушать ее, поверить ей, тогда их совместная жизнь больше не имеет смысла. И в особенности — те насквозь лживые отношения, которые он посмел ей предложить. Лучше уж окончательный разрыв!

Джоан направилась в кухню. Едва распахнув дверь, она увидела записку — листок бумаги, одиноко лежащий на полированной поверхности стола. На нем знакомым почерком было написано:

«Я пробуду оставшиеся три недели в Сетубале. Перед нашим возвращением в Эдинбург заеду за тобой».

Черт бы его взял! Джоан скомкала записку и швырнула в угол. Ее взбесил непредвиденный отъезд Эрвина. Она даже не знала, в каком отеле в Сетубале он остановится. И теперь была лишена возможности связаться с ним и заявить, что не собирается покорно подчиняться его приказаниям.

Слезы выступили у нее на глазах. Неужели она надеялась, что наутро Эрвин одумается, выслушает ее и поверит ей? Если так, она была полной дурой! Нужно справиться со своими чувствами, иначе ей не прожить здесь оставшиеся три недели.

Внезапно Джоан ощутила знакомое недомогание и бросилась в ванную. Двадцать минут спустя, стоя под душем, она слегка погладила себя по животу и прошептала:

— Ты еще не скоро появишься на свет, малыш, но хлопот с тобой уже предостаточно!

Несмотря на то что Джоан при этом заставила себя улыбнуться, по ее щекам заструились слезы. Она плакала о Томе, который так никогда и не узнает, что у них родится ребенок, о себе и о Эрвине, потерявших свою любовь и вряд ли способных вернуть ее.

Теплые струи воды смывали ее слезы, и понемногу Джоан успокоилась. Она вышла из ванной, одетая в полотняные шорты и топик, с головой, обмотанной полотенцем, и твердо сказала себе, что это были последние слезы, пролитые ею о них троих.

Жизнь продолжается. У нее будет ребенок, и она сделает все, чтобы обеспечить ему или ей самую счастливую жизнь на свете. Даже лучше, что Эрвин решил разорвать их отношения. Теперь она убедилась, что муж никогда по-настоящему не любил ее. Он мог бы поговорить с ней, расспросить обо всем и тогда бы убедился, что она ни в чем перед ним не виновата. Даже то, что он уехал, не предупредив ее, — тоже к лучшему. Иначе она не устояла бы перед искушением затеять ссору, во время которой могла не сдержаться и, чего доброго, врезать ему хорошенько.

Когда они снова увидятся, Джоан уже будет в состоянии сообщить ему о своем решении спокойно и с достоинством. Она хорошо понимала, что любые проявления гнева ничего не изменят. Сейчас Эрвин испытывает к ней лишь презрение. Вся его любовь ушла, и, что бы она ни сказала, что бы ни сделала, ничего уже не изменить. Такова реальность. Смириться с этим тяжело, но все же возможно.

Она справится с болью, как справлялась и раньше. Хотя, по сравнению с тем, что она испытывала сейчас, боль, причиненная ей Барни, казалась не серьезнее булавочного укола. Но в то время у нее ничего не было, и ее мать, сжимая ей руки и плача, пророчила всяческие ужасы, когда Джоан решила порвать с прошлым и уехала из дома, взяв с собой лишь чемоданчик с одеждой.

Однако даже тогда, на пустом месте, она смогла построить новую жизнь. А сейчас у нее есть работа, приносящая доход, и она носит ребенка, которого так хотела иметь.

Итак, в целом, решила Джоан, гадая, сможет ли теперь съесть хотя бы ломтик тоста и выпить стакан воды без того, чтобы это не вызвало очередной бурной реакции, дела обстоят не так уж плохо, и постепенно все образуется.

Но она поняла, что ошибалась, когда неделей позже Эрвин приехал к ней со своей матерью.

Джоан пока не думала о том, чтобы начать новую книгу, и поэтому не отвечала на телеграммы, которые почти непрерывно приходили от ее агента в последние два дня. Принося извинения за то, что беспокоит ее во время медового месяца, тот напоминал ей о церемонии вручения литературных премий, которая должна была скоро состояться в Эдинбурге. Видно было, что он крайне взволнован предстоящим событием, но Джоан оно оставило равнодушной, поэтому она со дня на день откладывала ответ.

Джоан пропалывала сорняки в зарослях благоухающей красной гвоздики, протянувшихся вдоль дорожки из каменных плит, когда услышала шум автомобиля. Она отряхнула руки от земли и пошла к дому, раздосадованная этим нежданным вторжением. Джоан испытала еще большее огорчение, когда увидела, как Эрвин помогает матери выйти из машины.

Она совершенно не представляла, зачем они сюда приехали и о чем с ними разговаривать. Особенно с Самантой Кросс, даже если учесть, что та была одной из самых милых женщин, которых Джоан когда-либо встречала.

Одетая в светло-голубой летний костюм, Саманта сейчас выглядела намного лучше, чем та убитая горем мать, с которой Джоан виделась на продолжении двух недель, проведенных ею в Каслстоуве, поместье Кроссов под Эдинбургом. Впрочем, Саманта невероятно обрадовалась их предстоящей свадьбе и деятельно взялась за подготовку к ней. В результате небольшой прием, устроенный в честь бракосочетания, на редкость удался.

— Джоан! — радостно воскликнула Саманта, едва увидев невестку. — Как мило с твоей стороны пригласить меня сюда! Но я не стану слишком надоедать вам, обещаю. Я пробуду здесь всего пару дней.

Значит, Эрвин не рассказал матери ничего о том, что произошло между ними. Иначе Саманта не выглядела бы такой оживленной и жизнерадостной. Но он ведь и не собирался этого делать, напомнила себе Джоан, стараясь изобразить на лице хоть какое-то подобие улыбки. Разве он не заботился превыше всего о том, чтобы оградить мать от новых ударов судьбы?