За эти считанные минуты ему пожелали здоровья два пацана, возившиеся с велосипедом, женщина с полными ведрами воды, безногий чистильщик сапог и старшина конвойных войск МВД, сопровождавший с двумя солдатиками колонну пленных румын. Румыны шли вялые от жары, в поношенном обмундировании цвета хаки, с лопатами на плечах. И кто жадно, кто уныло смотрели на девушку, вышедшую из подъезда за руку с младшим братом…

Девушка сердито сдвинула брови, делая вид, что происходящее ее не касается. Худой румын лет двадцати пяти, шедший с краю колонны, шумно вздохнул, отводя глаза в сторону. «Лукотенант», - машинально подумал Гоцман, глядя на погоны с одной серебристой нашивкой.

- Марик, ты в школу или как?

Гоцман слегка вздрогнул от раздавшегося сверху крика. Так и есть - шестнадцатилетний Марик, крадучись, рвет куда-то вдоль стеночки, а бдительная мамаша высматривает его с балкона…

- В школу, в школу, - без всякой радости отзывается Марик.

- Так она в другой стороне, паразит!… Здрасте, Давид Маркович!…

Из соседнего подъезда, кряхтя, появился хромоногий фронтовик. Его младший, Сережка, тащил за отцом станок для заточки ножей. Вместе они установили его на тележку.

Вот с этими надо поговорить отдельно. Потому как дело серьезное.

- Доброго здоровьечка, Давид Маркович!…

Фронтовик сдернул с головы кепку. Гоцман уважительно пожал твердую, исполосованную шрамами руку. На гимнастерке соседа пестрели ленточки за ранения - три желтых и три красных.

- Как жизнь?

Фронтовик степенно прикурил, насладился первой затяжкой. И только потом ответил:

- Крутимся. Хошь не хошь, а крутимся!

- Ты Ваську-то на работу устроил? - серьезно спросил Гоцман.

Фронтовик только вздохнул, опустив глаза. Дескать, сам понимаю, что старший у меня шалопут и балбес, а поделать ничего не могу…

- Слышь, Захар, - так же серьезно продолжил Гоцман, посасывая папиросу, - вчера, часов так в пол-одиннадцатого, на углу Энгельса и Кирова…

- Не он! Точно не он! - живо перебил Захар. - Вчера, еще светло было, заявился задутый и залег. До сих пор лежит…

- …женщину раздели. А у ней часы были от мужа. Муж погиб в сорок четвертом. Сам понимаешь - память. Если твой… - Гоцман помедлил, - так скажи, чтоб вернул.

- Ей-богу, спал! - горячился фронтовик. - Я за полночь ворочался, от Васьки только храп стоял!

- Живет она на Энгельса, в номере пять, - договорил Гоцман. - Квартира двадцать восемь. Легкова Наталья Ильинишна.

Подмигнув и улыбнувшись слушавшему разговор взрослых Сережке («Сережка, помогай отцу!»), Гоцман зашагал дальше.

А Захар, решительно сплюнув, бросил сыну, чтоб присматривал за станком, и вернулся в квартиру.

Через минуту из окна на первом этаже послышался смачный звук удара и топот босых ног.

- Часы!!! У фронтовички!!! - ревел Захар. - Да шо ж ты за отродье!…

- Батя! - оправдывался заспанный Васька. - Не я! Клянусь - не я!

- А кто?!

Еще через мгновение Васька в одних трусах выпрыгнул из окна первого этажа. Разъяренный Захар высунулся следом, цапнув рукой воздух.

- Та не знаю, батя! - уже плачущим голосом выкрикнул Васька. - Но не я!

- Найди! - рявкнул грозный отец, бухнув кулаком по подоконнику. - Чтоб вернули, падлы! А то порву!…

- Так ты хоть штаны мне кинь! - взмолился Васька.

Сережка, молча наблюдавший эту сцену, вздохнул и перевел взгляд наверх. Там, над крышами, парили красавцы-голуби, и среди них знаменитый мурый николаевский. Только один такой был в округе - у Рваного…

Сидя на стуле, Гоцман следил за руками начальника уголовного розыска Одессы. Быстрые то были руки и точные, хоть и далеко им было по красоте до рук врача Арсенина. Нервозность, пожалуй, чувствовалась в этих руках. Отделяли они от пачки стопку чистых листов, сбивали их в ровную стопочку, на глазок, привычно определяли середину, от души крякали по дыроколу, пробивавшему два симметричных отверстия, складывали в серую потертую папку скоросшивателя и двумя резкими движениями завязывали замурзанные тесемки…

Над столом начальника всепонимающе смотрел из рамки товарищ Сталин в мундире генералиссимуса. В окно рвался птичий щебет. В графине - теплая, желтоватая от стекла водичка… Жара. Гоцман вздохнул, меряя шагами кабинет.

- Нет, операцию по Сеньке Шалому задумал ты казисто, не скажу дурного. - Полковник милиции Андрей Остапович Омельянчук, седоусый и крупный, похожий на Тараса Бульбу, отбросил папку в сторону и уставился на Гоцмана. - И балагула подставной - цикавая идея… Но зачем?! Зачем ты сам туда залез? Для покататься с ветерком? А если б он тебя признал? Та дырку б провертел в тебе - не к ордену, а так, для сквозняка?

- Сенька - залетный, - спокойно произнес Гоцман. - Всего месяц в городе. К тому же ночь…

- Согласен, - кивнул Омельянчук. - А если б кто признал из проходящих? Окликнул: здрасте, Давид Маркович, шо свеженького в уголовном кодексе? Тогда как?!

- Я ж повторяю - ночь…

- Обратно согласен! А к чему один попер на пять стволов?! Там народ с душком, очки не носит. К чему один?! Ты шо, броненосец?!

Гоцман снова вздохнул:

- Та если б я тех пацанов не взял на бздо, они бы начали шмалять, Андрей Остапыч… Сколько бы пальбы вышло - волос стынет. А там ребенок скрипку пилит, мамаша от ужаса умирает на минутку…

Омельянчук раздраженно нашарил на столе очередную папку, дернул за тесемки так, что они порвались. Посмотрел на Гоцмана, мерившего шагами кабинет.

- Та шо ты мечешься, как скипидарный?!

- Доктор сказал ходить, - пожал плечами Гоцман. - Вот и ходю. Полезно для здоровья.

- Ну раз сказал, ходи…

Оба умолкли. Раздражение повисло в воздухе, мешало двигаться. Омельянчук остервенело лупанул кулаком по дыроколу, но тот только жалобно чвакнул, пытаясь пробить толстую стопку листов. «От же ж зараза», - с сердцах сказал про себя Омельянчук.

- Ну хорошо… - наконец хмуро произнес он после паузы. - А Фима был к чему?

- Ты шо опять за Фиму, Андрей Остапыч? - выдохнул Гоцман.

- А то, - зло оскалился начальник УГРО. - В честь чего вор-щипач экстра-класса гуляет с вами до секретной операции, а?!

- Андрей Остапыч!…

- Нет, в честь чего?!

Омельянчук снова шарахнул по дыроколу.

- Ты дырку сделаешь в столе, - заметил Гоцман.- Шесть лет как Фима завязал, и вам за то известно.

Дырокол полетел в сторону. Омельянчук выскочил из-за стола.

- Да, он герой подполья - это я знаю! И в катакомбах газом травленный - за то не спорю! Но вся Одесса знает Фиму Полужида за щипача! Он же из желудка гаманец сработает на раз! И то, шо он - твой друг! Ты шо?… - Голос начальника внезапно стал испуганным. - Шо, опять?!

Гоцман набрал полные легкие воздуха, глаза его расширились, лицо побелело. Омельянчук схватился за графин, плеснул в стакан воды, но Гоцман отрицательно помотал головой, тыча пальцем в сердце, - не волнуйся, мол, так надо.

С шумом выдохнул воздух, снова порозовел. Объяснил испуганному начальнику:

- Доктор прописал. Для здоровья.

- А-а… - с облегчением кивнул Омельянчук и сам жадно выпил воду.

В это время в другом кабинете того же здания изнывающий от жары капитан Леха Якименко сидел за таким же, как у Омельянчука, письменным столом и корябал что-то ручкой в протоколе. Чернила в чернильнице заканчивались, и Якименко поминутно, еле слышно чертыхаясь себе под нос, скреб пером по высыхающему дну. Чертыхался он еще и потому, что рядом с угрюмо сидевшим перед ним Сенькой Шалым мухой вился развязный Фима Полужид.

- Та не гони мне, Сеня, не гони, - интимно нашептывал Фима Сене. - Тут уголовный розыск, а не баня, нема ни голых, ни дурных. В квартире у покойной женщины, мадам Коцюбы, битком шкафов. Следи за мыслью, Сеня… Там есть шкафы, у шкафов - дверцы. А по тем дверцам - отпечатки. Твои, Семен! Ты догоняешь или повторить?

- Да не был я на той квартире, - угрюмо повторил Шалый.

- Там отпечатки, Сеня, отпечатки… Как клопы, по всем шкафам!