Я привела сугубо бытовой пример, а могу привести и пример более отвлеченного свойства. Закройте глаза и произнесите (вслух или про себя) слова: легкий, пушистый, белый. Наверняка вашему "внутреннему взору" представился снег. Или поле одуванчиков. Или белый пуховый платок. Или еще что–то, о чем я не могу догадаться, если вы мне об этом не расскажете сами. Если вы можете отдать себе отчет в том, какие именно зрительные (а также звуковые или осязательные) образы у вас возникли, то происходит это именно благодаря вашей способности к интроспекции.

Попробуйте сравнить ваши впечатления с тем, что представят себе ваши знакомые, если произнесут эти же слова.

При изучении языка лингвисты постоянно пользуются своей языковой интуицией — иными словами, обращаются к своему "внутреннему экрану". Например, как оценивается естественность/неестественность фраз в пальто нараспашку, в плаще нараспашку и неполная естественность или даже невозможность фраз в пиджаке / в рубашке / в кофте нараспашку? Исследователь обращается к своему языковому опыту, задает вопросы собственной интуиции. Такое самонаблюдение, когда оно осознается именно как последовательно применяемый метод, и называется интроспекцией.

Наблюдение над самим собой, над содержанием моего интрапсихического по определению недоступно ни корректному воспроизведению, ни контролю извне. В этом смысле результаты интроспекции не могут считаться проверяемыми. Это не означает, разумеется, что интроспекция бессмысленна или вненаучна. Надо только помнить, что, наблюдая за собственной психикой, мы всегда изменяем ее. (Вернитесь к главе "Вместо введения" и описанным там отношениям между Исследователем-1 и Исследователем-2.)

Знаменитый немецкий ученый Г. Эббингауз (1850–1909) в одном из наиболее известных опытов сам был своим собственным испытуемым. Конечно, он сделал это не по небрежности и не из безразличия — это был осознанный шаг. Эббингауз, которого мы по праву считаем одним из отцов–основателей научной психологии, был тонким экспериментатором и считал, что контроль над условиями эксперимента он лучше всего сможет обеспечить именно таким путем.

Эббингауз изучал на себе запоминание неосмысленных слогов — наподобие русских СВО или УВР. Неосмысленность тщательно контролировалась: например, если бы это были русские слоги, то среди них не могло бы быть сочетаний типа ПРО (предлог, а также сокращение) или УЗИ (настолько известная аббревиатура, что она может рассматриваться как слово). И все же Эббингауз заметил, что одни слоги он запоминал лучше других, как если бы в одних было больше "смысла", чем в других. Чем–то эти другие слоги были похожи на "настоящие" слова (нам еще придется говорить об опытах Эббингауза, см. с. 182). И тогда он задумался над тем, как же поступить, чтобы при предъявлении неосмысленных слогов в эксперименте другим ии. все слоги были в равной мере "неосмысленными".

Итак, Эббингауз воспользовался интроспекцией, чтобы примерить эксперимент к себе, осознавая специфику этой "примерки". Иначе говоря, свою интроспекцию он сопроводил размышлением, или рефлексией, о сути этой процедуры. Между прочим, потребовалось сто лет, чтобы осознать подлинное место интроспективных и рефлексивных процедур в науке. Ведь за редкими исключениями в науках о человеке исследователь всегда начинает с примерки планируемого эксперимента к себе, совмещая в одном лице экспериментатора и испытуемого.

Это именно то, что вы делали, когда сначала сами сказали про себя легкий, пушистый, белый и представили себе нечто, а потом предложили своим друзьям проделать то же самое и спросили у них о возникших при этом образах и впечатлениях.

Подчеркнем еще раз: наблюдая свою психику в роли ее исследователя, мы неизбежно изменяем ее. Принципиальный сдвиг в науке произошел именно тогда, когда это обстоятельство было впервые четко осознано. Когда стало ясно, что в общем случае исследователь и объект исследования не должны быть совмещены в одном лице, психология действительно стала наукой. Сказанное в полной мере относится и к психолингвистике.

Для начала я предлагаю вам еще раз задуматься о том, что конкретно мы имеем в виду, когда говорим, что будем изучать язык. Ведь язык многолик, и его рассмотрение только в одном плане всегда весьма искусственно. Подходя к языку как к феномену психики (а именно это отличает психолингвистику от "чистой" лингвистики, т. е. от того аспекта науки о языке, о котором вы знаете из учебника А. А. Реформатского), мы не можем забыть тем не менее, что

• а) мы имеем дело со знаковой системой;

• б) эта знаковая система функционирует в социуме;

• в) индивид рождается наделенный способностью говорить и понимать речь, т. е. способностью к овладению этой знаковой системой, но данной способности еще предстоит реализоваться;

• г) развитие речи ребенка не всегда происходит так безмятежно, как мы бы того желали: у одних детей отстает общее развитие, в результате чего отстает и речевое; другие родились с дефектами слуха или с некоторыми психическими отклонениями и т. д.;

• д) мы изучаем говорение, т. е. порождение речи, а также восприятие речи на слух, но, кроме того, еще и зрительное восприятие написанного текста, и понимание этого текста. Даже на первый взгляд ясно, что эти процессы существенно различаются между собой;

• е) …и здесь я остановлюсь и в очередной раз отошлю вас к главе "Вместо введения".

Из сказанного в этой же главе в тоне непринужденного повествования и из п. (а) — (д) уже видно, что психолингвистика занимается очень разными проблемами. (Можно даже поспорить, одна это наука или несколько разных, но это не главное.) Отвечая на вопрос "что изучать?", я расскажу только о нескольких психолингвистических программах: ведь перед вами учебное пособие, а не энциклопедия. Пока я хочу облегчить вам возможность когда–нибудь углубиться в ту область психолингвистики, которая лично вам покажется занимательной. Именно для этого я постараюсь вначале сосредоточиться на аспектах, которые важны не только для психолингвистики, но для любой науки.

Когда говорят, что исследовательский коллектив занят работами по изучению детской речи, то это следует понимать как указание на своего рода "сверхзадачу", или программу, общую и нередко дальнюю цель исследований.

В частности, реально никто не изучает детскую речь "вообще", всю и сразу. Серьезный исследователь, будь то аспирант или ученый с большим опытом, решает задачи другого, куда более скромного масштаба. Например, коллектив, который "вообще" занимается детской речью, фактически изучает процесс возникновения первых детских слов. Или процесс становления согласных в лепетном периоде развития речи.

Группа ученых, изучающих жестовый язык глухих, выделяет из обширной проблематики, связанной с жестовой речью, собственную узкую задачу типа: "способы выражения пространственных отношений в жестовой речи глухих" или "выражение понятий числа и множества в разговорной жестовой речи".

При переходе от сверхзадачи к задаче происходит фокусирование усилий в узкий пучок. Притом очень важно, чтобы это совершалось обдуманно: сам переход от общей программы к выделению посильных, т. е. решаемых в близкой временной перспективе, задач — это ответственный выбор пути, по которому предстоит двигаться, быть может, долгие годы. Это выбор направления и — почти всегда — выбор ориентира. Таким ориентиром является Теория. Итак, выбор того, что мы изучаем, существенно зависит от того, есть ли у нас Теория и какова она.

Как, скажете вы? Откуда же берется Теория? Разве не со сбора фактов начинается наука? Если мы начнем с Теории, то не будет ли исследование фактов простой их подгонкой под уже выбранную нами Теорию?