Сквозь снег мы не разглядели, с кем он разговаривает. Заднее стекло машины было сплошь залеплено снегом, и, оглядываясь, мы ничего не видели.

—Куда вам ехать-то? — спросил шофер и, посмотрев через плечо на нас, бросил: — Да нет, они не возражают. Им не к спеху.

Дверца распахнулась, и вместе со снегом и сырым ветром в кабину ввалился мальчишка в коротком пальто и меховой с козырьком шапке, которая, должно быть, была ему велика, потому что козырек торчал на уровне переносицы. Он сел рядом с девочкой и, положив руку на спинку сиденья, сказал:

—С новым счастьем!

Он был слегка пьян, от него пахло водкой и хризантемами.

—Давайте все целоваться! — призвал он с убежденностью в голосе. — Все! Это нужно.

Девочка взглянула на него пристально и сказала:

Вы на себя в зеркало когда-нибудь смотрели?

Нет, а что? — забеспокоился попутчик и вытер щепоткой нос.

Посмотрите, — сказала девочка. — Увидите много забавного.

Как видно, она привыкла расправляться с подобными юнцами, и он почувствовал эту привычку и смирился.

—Сидите спокойно, — прибавила она, когда попутчик снова завертелся.

Машина тронулась и снова остановилась, и мы поняли, что нашему спокойному круизу пришел конец. Шофер наш оказался из тех, что ищут добра именно от добра: • рядом со мною на заднее сиденье втиснулся еще один приятель, а на переднем уместились сразу двое.

—Ничего, •— объяснил себе шофер. — Милиция сейчас сквозь пальцы смотрит.

Машина наполнилась винными парами, которые нам, трезвым, были особенно неприятны, и бессвязными разговорами. Мы с девочкой сидели стиснутые между попутчиками и почему-то держались за руки. Возражать не имело смысла: я высказал шоферу ряд соображений, но он и бровью не повел.

Не знаю, сколько мы проехали, но девочка вдруг повернулась ко мне и тихо сказала:

Давайте выйдем.

Согрелись? — спросил я.

Она усмехнулась и дернула плечом, что означало, должно быть: даже слишком.

Машина снова подкатила к тротуару. Короткая сутолока, две-три реплики, оставленные нами без ответа, хлопнула толстая дверца такси — и мы опять под открытым небом, по колено в куче грязного снега.

Ох, я устала от них, — сказала девочка, когда мы выбрались на тротуар и отряхнулись.

Как, ваш сосед не мешал вам? — спросил я.

«Мешал»... — повторила она с насмешкой. — Я всю дорогу с ним дралась локтями. Отпихиваюсь, а он все лезет и лезет...

Сквозь зубы я бросил вслед такси несколько фраз — в сослагательном, увы, наклонении.

Мы стояли в узком переулке, заваленном кучами снега до такой степени, что по нему с трудом проехала бы детская коляска. Двухэтажные дома, кое-где подпертые деревянными балками, дышали на нас черными ртами подворотен.

—Отличное место, — сказал я неопределенно: может быть, мы подъехали к ее дому.

Над нами возвышался пятиэтажный каменный дом, казавшийся в этом переулке огромным. Все окна его были ровно освещены, как будто внутри горела одна ты-сячесвечовая лампа. Из-за двойных старинных рам глухо, как сквозь вату, доносилось пение. Нестройный хор пытался слиться в песне «Ой ты, северное море...».

Вы здесь живете? — спросил я, глядя вверх и стараясь угадать ее окна.

Нет, — ответила она. — Мне кажется, что я нигде не живу. Сто лет уже езжу на такси из конца в конец света — и все ночь, и все зима.

Половина второго.

Рано еще, — она вздохнула. — А ноги мерзнут. Эти туринские сапоги... А знаете, мы можем пересидеть в подъезде.

С трудом мы открыли тяжелую, как крепостные ворота, дверь и заглянули в вестибюль — высокий, мрачно-серый, освещенный тусклой лампочкой под сводчатым потолком.

—Как в церкви, — сказала девочка.

Дверь тяжко ухнула за нашими спинами, нас подтолкнуло холодным ветром, и мы ступили на выложенный цветной плиткой пол. Мы подошли к старинному решетчатому лифту, открыли дверь — в деревянной кабине, площадью чуть ли не с мою комнату, зажглась яркая лампочка.

—Какое все большое, — сказал девочка.

Две откидные скамеечки с сиденьями, обитыми поцарапанной кожей, — я в первый раз видел такой старомодный лифт.

Вошли. Закрылись. В лифте было тепло и уютно. Мы сели на противоположные скамейки (в первый раз я увидел лицо девочки на нормальном свету) и долго смотрели друг на друга, не торопясь нажать кнопку подъема. Мы нравились друг другу, это было совершенно очевидно. Я попытался представить себя, красноносого, с сизыми губами и одеревенелым от холода лицом, но это было

безнадежное предприятие; мне мешали ее глаза: они улыбались.

—Нет-нет, мне очень повезло, что я вас встретила, — сказала девочка.

Я не ответил. Я молча достал платок и высморкался. Момент был выбран неудачно, но рано или поздно это все же пришлось бы сделать.

Вверх, а потом вниз, — предложил я.

Нельзя кататься, — шепотом сказала девочка. — Обругают.

Мы вышли на пятом этаже и, осторожно прикрыв дверь, поднялись на несколько ступенек вверх. Там, за сеткой лифта, была тесная площадка с низко опущенным круглым окном (деревянный подоконник в виде дуги) и с двумя ржавыми батареями отопления, вделанными в стену одна над другой.

Мы сели на низкий подоконник и сдвинулись друг к другу, как будто опустились в одно кресло. На нашей площадке было темно: лампочка в стене была разбита, свет доходил лишь с площадки пятого этажа, сквозь сетку лифта, и на наши лица и на стену падала частая решетчатая тень.

Морщась от усилия, она стянула с себя сапоги: ну, разумеется, на ногах были одни только тонкие чулки. Я сжал рукой пальцы ее ступни — они были тверды, тесно прижаты один к другому, как горошины в стручке, и излучали холод сухого льда.

Мои резервные носки пришлись кстати. Они казались на ногах ее огромными, как валенки: почти до коленей.

Мы закурили. Узкий лестничный марш вел от нас на чердак. Другой, пошире, спускался вниз, к лифту. Позади нас, за черным стеклом, колыхался над переулком снегопад.

За одной из дверей на пятом этаже танцевали, слышны были шарканье ног и низкие рулады саксофона. За другой, старательно взвизгивая, плясали «русскую». За двумя остальными было тихо.

Девочка сидела вполоборота ко мне, прислонясь спиной к дугообразному подоконнику, и глядела на меня, неумело держа в губах ярко разгоревшуюся сигарету.

Молчать она, по-видимому, еще не умела.

—Хотите, я расскажу о вас, что знаю?

Я сел поудобнее и приготовился слушать. Она добросовестно изучила мое лицо, потом улыбнулась (у края рта ее, с левой стороны, была-маленькая резкая морщинка, делавшая любую ее улыбку смущенной и горькой) и с цыганской торопливостью сказала:

—Вы не женаты, но у вас есть Девушка, которую вы очень любите. Недавно вы заметили, что она относится к вам не так, как раньше, и вы решили на некоторое время... ну, исчезнуть из ее поля зрения, не объясняя ничего и не указывая, где вас искать. Сейчас вам трудно, потому что вы не уверены, что ваше отсутствие пойдет вам на пользу, но я скажу вам как женщина, что вы выбрали правильный путь. Совсем не обязательно она вас разлюби-ла: может быть, она просто привыкла видеть вас около себя. И ей кажется, что так будет всегда, независимо от того, как она будет поступать. Но сегодня она убедится, что очень многое зависит и от ее поступков...

Я смотрел на нее и улыбался. Это была безнадежная попытка — проникнуть в чужую жизнь, имея под рукой для ориентировки лишь свой ничтожный опыт, но было что-то трогательное в том, как она сочиняла мне романтическую и грустную историю.

—А вы что обо мне знаете? — спросила она, помолчав.

Я знал не много. На левой руке ее у запястья видна была темная полоса, я это заметил еще в такси. Когда меняешь ленту пишущей машинки, особенно если делаешь это неумело, почти невозможно сохранить руки чистыми, причем следы остаются в самых неожиданных местах. Будь я Холмс или хотя бы Мегрэ, я мигом сделал бы целый ряд заключений: секретарь-машинистка, на работе недавно, месяц-два, до последнего надеялась все-таки попасть в институт, с начальством не ладит, ходит на подготовительные курсы или на курсы английского (нет, французского) языка. Но с Холмсом и Мегрэ авторы играют в поддавки, они подсовывают им чистые ситуации: кто может гарантировать, например, что она села за машинку не баловства ради?