— Хендэ хох! — громко крикнул Сидоров.

В доме наступила тишина. Но уже в следующее мгновение она была нарушена: кто-то, видимо с испуга, уронил бокал. Упав на пол, он прозвенел серебром и разбился на мелкие части. Затем снова стало тихо.

— Руки вверх! — уже более грозно скомандовал Сидоров.

Побледневшие гитлеровцы переглянулись. Потом вверх поднялось восемь пар рук и столько же неподвижных испуганных глаз уставились на взволнованное лицо советского солдата и спокойно стоявшего с ним рядом человека в форме гитлеровского офицера. На них, не совсем еще представляя, что произошло, смотрели пять офицеров, две молодые немки и одна русская девушка.

Тихо скрипнула входная дверь. В дом вошли Угрюмов, Кухтин, Шахудинов и Удальцов.

— Разоружить и связать! — властно приказал Сидоров.

Солдаты торопливо вывели из-за стола офицеров, начали связывать им руки.

Сидоров отодвинул стул, шагнул к одному из гитлеровцев, но тот вдруг ударил кулаком по подвешенной к потолку керосиновой лампе.

Стекло разлетелось, но сама лампа каким-то чудом удержалась на крючке и даже не погасла. Описывая над столом круги, она качалась из стороны в сторону, бросая по стенам потемневшей комнаты причудливые тени.

Женщины истерично вскрикнули. Сидоров с размаху ударил кулаком эсэсовца по голове и сбил его с ног. Затем подскочил Удальцов.

— Веди всех в балку. Там меня подождете. Все идите! Со мной останутся Угрюмов и Кауров. Надо же узнать, кто это такие, — и Сидоров движением руки указал на женщин.

При этих словах молодая, лет восемнадцати, русская девушка беспокойно забегала по комнате глазами. Алексей заметил это и немедленно же осмотрел остальные комнаты. Но там никого не оказалось. Он вернулся в горницу.

— Кто хозяин дома?

Женщины промолчали.

— Я спрашиваю: кто хозяин этого дома? — более громко повторил Сидоров.

Девушка робко ответила:

— Бабушка моя хозяйка.

— А где она?

— Вон там, — так же робко и тихо ответила она, указав кивком головы на кровать.

Сидоров перевел взгляд и только тут заметил торчащие из-под кровати ноги, обутые в старые, рваные опорки. С перепугу старуха залезла под кровать и лежала там ни жива ни мертва. Когда она проявила такую прыть и как это ей удалось, никто не заметил.

— А ну-ка, бабушка, вылазь! — заглядывая под кровать, сказал ей Сидоров.

Старуха не двигалась. Тогда Сидоров приказал Угрюмову извлечь ее оттуда.

Перепуганная, ничего не понимающая, хозяйка дома тупо уставилась на одетого в немецкую форму Каурова и вдруг заголосила на весь дом:

— Да голубчик ты мой, родненький! Да не убивай ты меня, пожалей, старую.

— Тсс! Бабушка! Не шуми. Никто тебя убивать не будет. А вот скажи-ка лучше, кто это такие, что за народ? — спросил Сидоров.

— Да миленький ты мой, да почем я знаю? Пришли, заняли дом и живут себе. Не знаю я их, вот истинный крест, не знаю. Всякие здесь ходят, не поймешь, кого и слушаться-то.

— А ведь я, бабушка, солдат Советской Армии.

— Ась! — вскрикнула она, и в ее выцветших глазах сверкнул огонек радости. Но тут же она усомнилась и нараспев протянула: — Шуткуешь, милый, шуткуешь.

— Зачем же? Правду говорю. Ну ладно! Что это за женщины? Откуда они?

— Это внучка моя. Сиротка.

— Так. Ну, а вот это кто такие? — Сидоров снял фуражку, погладил рукой свои кудри.

— А это приезжие. Офицерские жены они.

— Немки?

— Да, кажись, немки. По-нашему говорить не умеют.

— Понятно! — сказал Сидоров, внимательно рассматривая внучку старухи. — А вот теперь, бабушка, скажи мне, зачем же ты свою внучку развращаешь?

— Неправда! — подала голос девушка. — Я не хотела, меня насильно усадили за стол. — И она заплакала.

В коридоре послышались шаги. В комнату вбежал часовой.

— Надо уходить! — торопливо сообщил он. — По дороге — развод.

Сидоров вскинул руку, посмотрел на часы.

— Пошли, товарищи! А ты, бабушка, со своими молодухами сиди смирненько. На улицу не выходи. Там, у выхода, мы мину заложили. Если только откроете дверь, весь дом на воздух взлетит. Понятно? — И он вышел, плотно прикрыв за собой дверь.

Сидоров, конечно, никакой мины не заложил. Он сделал другое. Найденным в коридоре ломом подпер снаружи дверь, затем, тихо выйдя за калитку, скрылся в темноте.

Три ночи подряд с Большой земли в Яблоновский лес прилетали самолеты. Они сбросили десантникам запакованные в специальных мешках боеприпасы, продовольствие и снова улетели. Жить в лесу стало немного веселей. Появились патроны, появился и табачок.

Но не могут разделить этой радости раненые солдаты. Их набралось уже порядком.

Самолет за ранеными мог прилететь в любую ночь, но у десантников не было подходящей посадочной площадки. Посланные на розыски площадки несколько групп солдат ничего утешительного Захарчуку не принесли. Правда, в одном километре от них была очень большая и ровная поляна, зажатая со всех сторон высоким лесом, но она была слишком мала. Захарчук, сначала отказавшийся от этой площадки, снова решил ее осмотреть. Вместе с начальником штаба они промерили ее, сделали расчет и пришли к выводу, что опытный летчик на такой площадке самолет посадит.

— Рискнем, что ли? — спросил комбриг у начальника политотдела подполковника Рыбина.

— Другого выхода нет, — отозвался Рыбин. — Надо приступать к работе.

И на другой день еще до рассвета батальон Черноусова был уже на этой поляне. Гремя оружием и лопатами, солдаты стали располагаться вдоль опушки леса, задымили цигарками. Поеживаясь от утренней прохлады, они молча прислушивались к шуму листопада, недовольно посматривая на затянутое сплошными серыми тучами небо.

Было ветрено, холодно и неуютно. Лес, все обильнее роняя багряную листву, гудел и шумел. Но вот застучали топоры, зазвенели пилы — и лес отступил. Поляна раздалась, стала просторней. Однако для посадки пассажирского самолета она все еще была маловата, и полковник приказал солдатам продолжать наступление на лес. Еще ожесточенней застучали топоры, зазвенели пилы, залязгали маленькие, отшлифованные землей солдатские лопаты.

Никита Назаренко и Алексей Сидоров работали вместе. Привстав на колени, они под самый корень пилили высокую красноголовую осину. Осина волновалась, шумела на ветру, потом покачнулась и медленно поползла в сторону. Ломая на своем пути сучья соседних деревьев, осина в последний раз прошумела хрупкими ветками и упала на разукрашенную багряной листвой землю. На какое-то мгновение в лесу воцарилась тишина. Примолкли и солдаты, услышав, как от падения этого дерева тяжко ахнула и содрогнулась упругая земля. Затем опять зашумел листопад, застучали топоры.

Только что сваленное дерево распилили на части, обрубили его ветки и все это унесли в глубь леса. Уносили в глубь леса и выкорчеванные пни, а ямы тут же засыпали землей, утрамбовывая ее наскоро напиленными сосновыми кругляками.

Земли пришлось носить много. Ее таскали также издалека, и с этой целью было сделано из плащ-палаток около сотни примитивных носилок, — единственное строительное приспособление, в котором не испытывали недостатка десантники.

Работа измотала солдат, и многие уже подумывали об отдыхе, но команды до самого вечера не последовало. Зато когда, наконец, наступил отдых, все заснули крепким, непробудным сном. А на следующее утро, отдохнувшие и посвежевшие, солдаты снова принялись за работу, оглашая лес повизгиванием пил, стуком топоров и лязгом лопат. Как и в минувший день, они работали споро, будто настоящие лесорубы.

Размеры лесного аэродрома с каждым часом становились все больше и больше.

Три дня и три ночи трудились десантники, а на четвертую к ним прилетел самолет. Он долго кружился над кострами, почти касаясь своим выпущенным шасси крон высоких елей, потом пошел на посадку.

Все затаили дыхание.

— Хотя бы сел! Не разбился бы только! — нервно теребя пилотку, тихо произнес Сидоров.