О случившемся в Сахновке Колодченко долгое время ничего не знал. Когда же ему об этом все-таки сказали, то он внешне ничем не выдал своего горя, но вскоре все заметили, что его черная как смоль борода вдруг побелела.

Черноусов пришел к выводу, что взять этого кулака все-таки можно. «Что-нибудь придумаем», — решил он и уже хотел было распрощаться с партизанским вожаком, но в это время в просвете между стволами деревьев показался Кухтин.

— Разрешите обратиться, товарищ майор? — подойдя к нему, спросил Кухтин.

— Да. Что там у тебя?

— Сегодня в политотделе будут разбирать мое заявление. Меня уже об этом известили. И вот я не знаю, что мне отвечать, если вдруг спросят про взыскание. Вы на меня взыскание наложили, помните? А потом обещали снять, если только оправдаю ваше доверие. Так вот я и пришел узнать, как я…

Кухтин запнулся на полуслове и умолк.

Комбат улыбнулся, припомнив проступок Кухтина.

— Оправдал, товарищ Кухтин. Вполне оправдал. Можете смело идти на бюро.

— Ну, тогда спасибо, товарищ майор, — от всего сердца поблагодарил его солдат и уже хотел попросить разрешения уйти, но майор вдруг добавил:

— Вот вы, Кухтин, храбрый и находчивый воин. Поэтому мне бы хотелось знать ваше мнение об одной довольно сложной операции.

Солдат насторожился.

— Вы знаете, — продолжал майор, — что мы испытываем очень большие затруднения с солью.

— Да это все знают, — вставил солдат.

— Правильно! Значит, надо искать выход. И мы вот с товарищем Колодченко нашли место, где соль имеется… Речь идет об одном подлом человеке, пособнике фашистов, от которого надо избавить честных колхозников… И попутно захватить у него соль.

— Где же это? — поинтересовался Кухтин.

— Да здесь вот невдалеке село есть, а в нем один бывший кулак магазин содержит.

— Так в чем же дело? Прикажите — и все будет в порядке… — сразу выпалил Кухтин.

— Ты подожди, не горячись, — прервал его Черноусов. — Дело в том, что в этом селе большой гарнизон, а потом еще к магазину подведена сигнализация.

— Какая сигнализация?

— Кнопочка там у него под прилавком, что ли. И вот, скажем, чуть что почувствует неладное, нажмет ее, и гитлеровцы сразу знают, что в селе посторонние люди.

— Ишь ведь, гад, до чего додумался!

— Вот я и хочу знать твое мнение. О том, что старик наш враг, — уже ясно. Ясно также и то, что его следует обезвредить. Но как это сделать, надо подумать.

— А чего тут особенно думать! Прикажете — и его возьмем и соль прихватим.

— Как? — спросил Черноусов.

— Ну этого я вам сразу сказать не могу. Здесь вот как раз и придется пошевелить мозгами Придумаем что-нибудь, товарищ майор.

— Ну ладно! Иди. Расскажи об этом деле Сидорову, вместе подумайте и, когда разработаете план, приходи ко мне.

— Слушаюсь!

Кухтин ушел. Колодченко, посмотрев ему вслед, сказал майору:

— Похоже, что хлопец знает себе цену.

— Да, в этом вы не ошиблись. И думаю, что, если поручу это дело ему и Сидорову, старик будет у нас.

— Так в чем же дело? Поручай. Я тебе в помощь своих хлопцев выделю, и пускай они сегодня же займутся этим вопросом. Кстати, дочь этого кулака очень порядочный человек. С нами связь держит, и вообще на нее можно положиться. Так что учтите и это обстоятельство.

— Что вы говорите! — оживился Черноусов.

— Да, это так. Она человек с характером. И если нужно будет, с отцом сделает все, что скажем. Но я противник этого. Она женщина впечатлительная, ну и… Заходи ко мне вечерком. Потолкуем еще. Есть у меня один хлопец. Он вам здорово поможет в этом деле.

Село Сахновка, где жил дядя Никиты Назаренко, большое, красивое, богатое. Летом оно все утопает в зелени. Хаты здесь добротные, под железом, чисто выбеленные, улицы — широкие, прямые. Возле каждого дома палисадник и высокие пирамидальные тополя. Они ровной линией выстроились через все село, и кажется, что зеленой аллее нет ни начала ни конца.

Летом, когда лучи стоящего в зените солнца раскаляют воздух, тополя дают густую тень; тогда под этими деревьями хорошо полежать на обмякшей от жары траве и, всматриваясь в необозримый океан безоблачного неба, наблюдать, как в нем, звеня серебряными голосами, резвятся жаворонки.

Днем в селе обычно тихо и безлюдно. Разве только столетний дед, скрипя клюшкой, выйдет посидеть на завалинке, погреться на солнышке да пробежит из конца в конец села, весело гомоня, ватага ребятишек. Мерные тягучие удары о железо, раздававшиеся на окраине села, в кузнице, как и петушиное пенье, не нарушали эту тишину: они были привычными, как бы вошли в самый облик села и никем не замечались.

Зато когда солнце начинало угасать, разливая на горизонте свои багряные краски, все село приходило в движение: скрипели калитки, хлопали двери, бренчали цепи на ведрах, опускаемых в колодцы, вернувшиеся с полевых работ колхозницы выходили к воротам встречать скот, гремели подойниками, окликали ребятишек, переговаривались. Блеяли овцы, мычали коровы.

Домовитый этот шум не утихал до позднего вечера, когда на околице раздавался первый аккорд голосистой гармоники. Песни, почти не умолкая, звенели над Сахновкой далеко за полночь. И так продолжалось изо дня в день, из года в год, пока в село не ворвались оккупанты.

Тоскливо и голодно стало в Сахновке с приходом гитлеровцев. Почти весь скот, всю птицу у сахновцев отобрали. Село притихло, люди приуныли, и уже не слышно было ни песни, ни голосистой гармоники. Все сидят по домам.

— Пала Москва! — с азартом кричали гитлеровцы.

— Пала Москва! — с грустью, с тоской и отчаянием в голосе передавали друг другу крестьяне.

Многие сразу поверили в это, другие сомневались, спорили, опровергали, но точно никто в селе ничего не знал. Люди ждали новых вестей. И хотя дядя Никиты Назаренко Савелий Лукич, знавший о положении на фронтах через партизан, и пытался опровергать эти слухи, ему верили не все. Некоторые верили одноглазому Тришке Наливайко, назначенному в село старшим полицаем. Он приехал сюда из Черкасс после того, как гитлеровцы уже были разгромлены под Москвой. О поражении в Подмосковье Тришка знал, однако, желая выслужиться перед своими покровителями, стал врать, как только мог. Он заходил в дома крестьян и как бы невзначай заводил разговоры о Москве.

— Конечно, многие меня презирают за то, что я заместо красноармейской надел вот эту шинель, — говорил он. — Предателем меня считают. Только напрасно все это. Я, может быть, как самый наилучший патриот нашей матушки России, до последнего патрона Москву защищал. На ее улицах с немцами дрался. Знаете, как мы бились! Это прямо невозможно даже рассказать! Только он понагнал в Москву столько войск, что мы, конечно, против них устоять не могли. Почти всех перебил он, а те, что в живых остались, поразбежались кто куда. Ну и я, конечно, спрятался у одних знакомых, а потом подумал-подумал и решил. Все равно победа за немцами, и зачем, дескать, понапрасну в пузырь лезть. Взял да и уехал из Москвы на Украину! И в самом деле! К чему теперь сопротивляться? Все равно уж к старому возврата нет.

Некоторые выслушивали Тришку молча, другие, не вытерпев, спрашивали:

— А может, ты того… сбрехнул?

— А зачем мне это? — безразлично отвечал Тришка. — Рассказываю вам потому, что жалко мне дюже нашу столицу. Хороший был город, а теперь одни развалины остались…

Тришка врал об этом тоном такого сожаления, что не поверить ему было трудно. У многих сложилось мнение, что теперь никогда от гитлеровцев не избавиться. Да и вообще после казни немцами Василия Васильевича и колхозника Сердюка сахновцы притихли, стали более осторожными, и если кто из молодежи и пытался говорить о борьбе с оккупантами, они отмахивались, как от назойливой мухи, поспешно выпроваживая такого гостя из дома.

В селе никто не знал, что после казни Василия Васильевича и колхозника Сердюка комсомольцу Лене Кабанову удалось сколотить молодежную группу. Правда, эта группа действовала еще робко и неуверенно, но тем не менее селяне узнали об истинном положении на всех фронтах. Группа заимела радиоприемник и стала распространять сводки Совинформбюро. Сахновцы зашевелились, у них появилась надежда на вызволение из-под гитлеровцев. И эта резкая перемена в настроении людей окрылила группу, а ее руководитель, мускулистый, с круглым веснушчатым лицом Леня Кабанов, стал даже подумывать о вооруженном нападении на комендатуру. Он достал уже винтовку, два автомата и несколько гранат, но осуществить нападение на коменданта и его штаб так и не удалось.