Так надо жить —

не развлекаться праздно!

Идти на смерть,

забыв покой,

но говорить

хоть три минуты —

правду!

Хоть три минуты!

Пусть потом убьют!

1964

Две матери

Мою поэзию

две матери растили,

баюкая

и молоком поя:

и мать моя родимая —

Россия,

и Куба —

мать приемная моя.

И обе матери учили

думать, чувствовать

и презирать и клевету,

и лесть.

Моя душа —

она, конечно, русская,

но что-то и кубинское в ней есть.

Качаемый метелями суровыми,

я буду вечно,

легок и высок,

кружиться над сибирскими сугробами,

как фрамбойана алый лепесток.

И над тобою,

молодой,

светающей,

зеленая кубинская земля,

останусь я нетающей,

летающей

снежинкою со станции Зима...

1963

t3

Моцарты революции

Слушаю

рев улицы

трепетно,

осиянно.

Музыка революции

как музыка океана.

Музыка

поднимает

волны свои неистовые.

Музыка

понимает,

кто ее авторы истинные.

Обрерос

и кампессинос,

дети народа лучшие,

это все

композиторы,

моцарты революции!

У моцартов резолюции

всегда есть свои Сальери.

Но моцарты

не сдаются,

моцарты

их сильнее!

Оливковые береты,

соломенные сомбреро,

это не оперетта,

а оратория эры!

Музыка —

для полета.

В музыке

все

свято.

Если фальшивит кто-то,

музыка не виновата.

Музыка резолюции

многих

бросает

в холод.

Где-то за морем

люстры

нервно

трясутся

в холлах.

Что,

вам не слишком нравится

грохот

над головами?

С музыкой

вам не спразиться,

музыка

справится

с вами!

Хочу

не аплодисментов,

не славы,

такой мимолетной, —

хочу

остаться посмертно

хотя бы одною нотой

в держащей врагов

на мушке,

суровой,

непродающейся,

самой великой

музыке —

музыке революции!

И скажут потомки, может быть,

что, в музыку эту веря,

я был из ее моцартоз.

Не из ее Сальери.

1962

Кубинская мать

У Плайя-Хирон

есть палатка походная,

а в этой палатке крестьянка живет

и каждую ночь,

на виденье похожая,

выходит

и медленно

к морю идет.

Почему вы не спите,

сеньора Амелия?

Карибское море

мгла

облегла.

Почему вы глядите туда,

где Америка,

сквозь наплывающие облака?

И она отвечает:

«Его звали Пабло.

Когда я еще молодая была,

люльку повесив на ветви пальмы,

я рядом кофе в ступе толкла.

«Тук-тук!» —

звучал деревянный мой пести

как голос надежд,

страданий и мук,

и самой земной колыбельной песней

было размеренное

«тук-тук!».

Мой муж

в ручищи свои неумелые

брал несмышленое наше дитя

и говорил:

«А знаешь, Амелия,

он будет счастливей меня

и тебя!»

Хотел он,

чтоб сын его жил не сгибаясь,

жил,

словно горы,

могуч и прост

и чтобы жизнь держал

улыбаясь,

как ананас за зеленый хвост!

Наш Пабло рос,

как тростник в долине,

и за него

в одной из атак

муж мой погиб

под Пинар-дель-Рио,

с ветхим ружьишком

идя на танк.

А Пабло рос...

И когда ему в марте

семнадцать стукнуло, наконец

мне он сказал:

«Ты поймешь меня, мадре, —

я допжен солдатом стать,

как отец».

Я поняла,

не плача,

не споря,

но чувствуют все

матерей сердца,

и люди,

оттуда пришедшие —

с моря,

убили,

иЯипи ргп или птид

Он здесь упал,

мой Пабло,

Паблито.

Я бритву в подарок ему припасла,