— А что, академическая автобаза пьяных академиков по ночам домой возить тоже обязана?

— Володя из дома приедет на своей. Ты за него не волнуйся, в убытке не будет. Давай лучше коньяк допьем. То есть я допью, а ты так, на донышке.

Уехал. Выговорился. Так всегда. И каждый раз оправдывается.

О разговоре сегодняшнем думать не хотелось. Что об этом думать? Все давно передумано. Борис Александрович не спеша убрал в комнате и на кухне, вымыл посуду. Он последнее время заметил: становится педантом. Все должно лежать на своем месте.

Завтра лекции нет, в институт можно не ходить. В сережином свертке пять упаковок нитросорбида американского, французский аспирин (от нашего изжога), журналы, Форсайт, Солженицын. Перелистал Тайм. Читать не хотелось. Лег, не раздеваясь. Сегодня хорошо, устал, выпил, даже курил, а не схватило. Завтра, наверное, скажется.

Долго лежал, вспоминал, стихи про себя читал.

Июнь сорокового. Осталось совсем немного до каникул. В последнем ряду Большой Зоологичекой тепло, и голос лектора, пересказывающего четвертую главу "Краткого курса", почти не мешает думать. Лекции по марксизму Борис не слушает. За сутки перед экзаменом вызубрит эту несложную формалистику с тем, чтобы на другой день начисто освободить от нее голову. Собственно говоря, надо бы послушать и кое-что записать. Этот пустозвон любит, чтобы отвечали его словами по конспектам. В крайнем случае можно будет взять конспект у Иры. Борису надо получить пятерку. Он твердо решил: весеннюю сессию всю сдаст на пятерки. Тогда они не смогут не дать ему сталинскую стипендию. А это значит — меньше унизительных пятирублевых уроков, больше времени на настоящую работу и на Иру.

Борис посмотрел вниз. Как всегда, сидит в первом ряду, прилежно конспектирует. Аккуратный узел косы, строгий пробор, простенькое серое платье. Такая примерная тихая студентка-общественница. Староста курса. Безжалостно записывает и передает в учебную часть фамилии прогульщиков. Их приему не повезло, как раз с этого года посещение лекций стало в МГУ обязательным. Даже Бориса два раза записывала. Правда, это не имело никаких последствий. Замдекана еще не придумал, как наказывать за прогулы.

В конце первого семестра на микробиологическом практикуме она подошла к Борису.

— Слушай, Великанов, у меня что-то не в порядке с микроскопом. Не посмотришь?

И улыбнулась ему. Борис вдруг увидел: не только губы, но и глаза улыбаются. Идеально белый халат явно не из практикумовской кладовки, сшит по фигуре и фигуру эту неназойливо подчеркивает.

— Сейчас подойду, только препарат дорисую.

Микроскоп был в порядке, просто слегка вывернут объектив. Ира потом сказала, что объектив вывернула нарочно. Обидно было, что Борис не обращал на нее внимания.

Ребят на курсе и с самого начала было немного. Половину призвали во время тимошенковского набора. Осталось человек пятнадцать, кто по здоровью, кто по "анкетной инвалидности". Бориса тоже вызвали в военкомат. Однако мандатная комиссия Бориса не пропустила. В графе "Есть ли репрессированные родственники?" он написал: "Отец арестован в 1937 г., осужден на 10 лет по 58 ст."

— "Гениальный вклад товарища Сталина в марксистско- ленинское учение…"

Борис снова перестал слушать. Сегодня вечеринка у Люськи Зыбиной. Он опоздает. В комаудитории вечером лекция Морозова о Шекспире по абонементу "Классики мировой литературы". У Бориса несколько абонементов. Пожалуй, самый интересный — "Античная философия". Дынник читает слегка по- дамски, с неглубокими эмоциями, но много фактического материала. Он твердо решил изучать философию. До сих пор только в девятом классе читал в Тургеневке Ницше по-немецки: "Also sprach Zaratustra" и "Menschliche und Ubermenschliche".

Но ведь это скорее беллетристика, чем философия. Пробовал читать Спинозу, не осилил. Надо с самого начала, с греков. А "Мировая литература" пока довольно скучно. Аникст прочел две лекции о Гете и о Гейне. Борис любит Гейне, и стихи, и прозу. А у Аникста сплошная социология. Говорят, Морозов — это настоящее. Тем более, что Шекспира Борис не понимает: пустословие, напыщенность. Наверное, Толстой прав. Может быть плохие переводы. Надо бы как следует заняться английским.

Вокруг зашумели. Борис поднял голову. Лекция кончилась. Он быстро сбежал вниз, догнал Иру.

— Я к Зыбиной сегодня попозже приду. Не уходи без меня.

— Опять абонемент? Смотри, Борька, провожатые найдутся.

Вечеринка у Люськи была в самом разгаре. Уже крутили патефон. Юрка Сережников с Ирой, фасонисто изгибаясь, танцевали модный вальс-бостон. Борис выпил штрафную, присел в углу стола. Закуска стандартная: винегрет, колбаса, селедка.

Поздно ночью медленно шли через всю Москву от Остоженки к Ириному дому на Земляном валу. Борис попробовал заикнуться о лекции Морозова, потом всю дорогу молчал. Когда Ира раздражена, лучше с ней не разговаривать. Перед домом немного смягчилась.

От Земляного до Лихова можно, не спеша, дойти минут за сорок. Борис не спешил. Легко бормотались стихи.

Смотри-ка, даже аллитерация получилась! Завтра надо будет прочесть Ире. Может быть, пригласит вечером к себе и выгонит сестру погулять. Солоноватый вкус мягких губ и доверчиво отданная грудь под ладонью. Голова кружится.

Странные сложились у них отношения. Временами Ира казалась ему единственной, желанной, все понимающей. В редкие минуты спокойной близости он мог говорить обо всем, что волновало. Почти обо всем. Ира не выносила разговоры о политике. Недавно Борис прочел ей о том, что мучило:

Ира страшно рассердилась:

— Мальчишка! Что ты понимаешь? Первокурсник несчастный! Дядя Ваня говорит (и не только он говорит, ты знаешь у каких людей дядя Ваня бывает), что это очень хорошо, что немцы французов и англичан раздолбали. Все над ними смеются. Мы и немцы единственные сильные сейчас государства. Мы это на Халхин-Голе показали, а немцы сейчас. Теперь ясно, что никакой большой войны не будет. Просто мы с немцами наведем в мире порядок. В Польше и Прибалтике уже навели.

Ирин дядя, Иван Андреевич Чернов, большой, румяный, всегда в хорошем настроении, был придворным кремлевским фотографом. В «Правде» под фотографиями вождей всегда стояло: "снимок И.А.Чернова".

После этого разговора неделю были в ссоре. Больше Борис крамольных стихов Ире не читал. Как сказано у Чехова: "А об умном можно поговорить и с мужчинами".