Заслышав шаги с лестницы, я тут же схватил Библию и приложил ее к дверце собачьей будки, заклиная зло, таящееся там. Так поступали герои в фильмах о вампирах.

— Кто-то идет, — сообщил я шепотом, уже не уверенный, Эрон там в ящике — или же он превратился в собаку.

И тут в комнату вошла бабушка: я уткнулся лицом в книгу, делая вид, будто усердно читаю.

— Час прошел, — сообщила она с постной физиономией. И постучала по деревянной крышке.

— Марш в ванну. Много было ошибок, Джеремая? — спросила она, даже не поглядев в мою сторону. Склонившись, бабушка откинула щеколду: Эрон зашевелился, подавая признаки жизни. Дверца со скрипом отъехала в сторону. У меня замерло дыхание.

— Джеремая! — рявкнула она.

— Ни одной, он ни разу не ошибся, — поспешил я, вглядываясь в черное отверстие конуры.

— Твоя мать никогда не учила Библии. Она и тебя не довела до ума. — Бабушка нетерпеливо мотнула головой: из будки появилась сначала человеческая нога, затем рука. — Скорее, Аарон. — Она забарабанила по ящику.

Высунулась вторая нога и затем весь Эрон. Он сидел, ссутулившись, перед дверью.

— Тебя ждет задание, Эрон. — Она притопнула ногой.

Он протянул руку, и я поспешил помочь ему встать. Колени у мальчика тряслись: голые коленные чашечки были усеяны какими-то шариками.

— За мной. — Она развернулась и направилась вон из комнаты.

Эрон сделал несколько неверных младенческих шажков следом, щурясь от света. С ног его посыпались буро-зеленые катышки — и я понял, что это. Бабка выключила свет, и оба отправились за порог. На миг задержавшись в темноте, я со страхом уставился в жерло конуры. Протянув туда руку, я ощупал пол. Под рукой что-то зашевелилось, перекатываясь.

— Джеремая! — раздался снаружи властный бабушкин голос.

Я ринулся вон из подземелья и догнал их уже на лестнице. Эрон еле ковылял, напоминая разбитого параличом инвалида. Бабка погоняла его, досадливо щелкая языком. Спрятавшись за ним в тень, я тайно открыл ладонь, как только мы вышли к свету. С нее покатились маленькие круглые горошины, твердо застучав по ступеням. Словно шаги маленьких призраков-мучителей, убирающихся в подвал.

Эрон давал мне уроки Библии, и я был прилежным учеником. Настолько, что вскоре стал совершать продолжительные поездки в город и там заимел свой перекресток. Я расхаживал взад-вперед со стопкой брошюрок и раздавал их прохожим. День напролет вещал о геенне огненной и первородном грехе. Дети, проезжавшие мимо на великах и скейтбордах, плевались в меня. Взрослые откровенно посылали подальше или трепали по щечке и гладили по коротко остриженным волосам. Но я твердо собрался на небеса. Ведь зло и порок оставили меня в покое. Теперь, когда мимо проходила полиция, у меня уже не замирало сердце. Я чувствовал, как нечто новое живет во мне, ежедневно творя чудеса, заботясь и исцеляя. И стоило мне пасть, как верная рука деда немедленно подхватывала меня, прижимая к столешнице, кисло пахнущей лимонной мастикой, и я с замиранием ждал первого удара. Да, я рыдал, но я очищался. Я был с ним, дедом, и между нами не было никого постороннего — кроме ремня — то бишь исправительной розги.

Правду сказать, временами я даже напрашивался на экзекуцию, забывая уроки, «мадам» или «благодарю вас». Но это было вызвано моим рвением. Мне хотелось снова и снова чувствовать его жаркое мятное дыхание за спиной, слышать звон пряжки ремня, снимаемого с серебряного крючка в его кабинете, видеть, как он отирает лоб вышитым платком, аккуратно доставая его из кармана и всякий раз потом складывая. Я всегда благодарил его после экзекуции, как и остальные, но вносил особый смысл в эту признательность. Потом я всем рассказывал, что было совсем не больно. В мое сердце вселялось тепло. Временами мне нужно было нечто большее, чем одобрительный кивок, когда я знал из Библии больше остальных, когда помогал Джобу-Иову тереть меня щеткой так нещадно, что кожу потом саднило как будто ее с меня сдирали заживо, или когда закладывал в очередной раз Эрона, который не пользовался туалетной бумагой, чтобы не прикасаться к своему аппарату, когда ходил по-маленькому. Я ощущал, как любовь деда начинает испаряться. И тогда меня закладывал Эрон. Таким образом, он приближался к Богу, и я предоставлял ему возможность почувствовать силу, соединяясь с дедом, которому он меня «сдавал», сообщая о моих проступках. Но все, чего он достигал — благосклонный кивок все того же непроницаемо-каменного лица, однако я получал возможность попасть в его кабинет и насладиться его любовью.

И вот настал день, когда в моей жизни снова появилась она. Я услышал ее голос еще издалека, когда она поднималась по лестнице. Выскочив из постели в коридор, я свесился за перила, заглядывая вниз.

— «Господь долготерпелив и велик могуществом… — говорила она, — и не оставляет без наказаний…» — Она сама говорила безнаказанно медленно, к тому же постоянно спотыкаясь о ругательства. — …Наум, глава первая, стих третий, чертов сукин сын!

Послышался раскатистый звон оплеухи. Я сбежал вниз по лестнице.

— Ничего, ничего — не оставляет без наказаний, — твердила она с каким-то пьяным смехом.

— Вон из этого дома, сейчас же, — услышал я голос деда. Однако тон его заметно изменился: в нем не было обычной холодной уверенности.

— Дже-ре-ма-я! — завела она нараспев. — Мой малыш, ты где? — И ему: — Или ты скажешь — он твой? Да, я же, кажется, кукушка-потаскушка, ты мне хочешь напомнить об этом?

Новая пощечина. Она рассмеялась, затем вновь завопила мое имя.

— Что, может, вызовем полицию?

— Немедленно оставь место сие, — твердо, но как-то неуверенно произнес он.

Я уже стоял внизу, у самой лестницы, тяжело отдуваясь. Никто из них так и не повернулся ко мне и не обратил внимания на мое появление.

— Идем, — сказала моя мать. Бабушка стояла рядом, в плотно обтягивающем стихаре. Лицо ее было удрученным, но взор пылал.

— Идем. Джеремая… — Сара протянула руку. Кожа ее светилась теплым медовым блеском, а пальцы были тонкими и хрупкими, как веточки.

Она даже не взглянула в мою сторону — я шел к ней, точно в трансе. Ее ладонь плотно сдавила мою. Дед молчал. Бабушка тоже.

— Ну, пока, — сказала она, пятясь к дверям и увлекая меня за собой.

Я обернулся к деду. На скулах его заходили желваки. Он ничего не ответил.

— Господь благословит вас за это дитя — и отдельная благодарность за то, что превратили его в «иисусика». — Она распахнула двери. — Чертовы ханжи, лицемеры! — выкрикнула она напоследок, захлопнув дверь, которая отрезала нас от былого мира.

Каменные ступеньки приятно холодили босые ступни. Она еще раз выругалась, обернулась и плюнула на дверь напоследок. Я не понял зачем, но мне показалось это забавным.

— Что такое? — посмотрела она так, будто только что заметила меня. — Слушай — как ты вырос! Должно быть, он кормил тебя на убой — не то что меня.

Волосы ее были коротко острижены и заткнуты зеленой шпилькой. В ноздре появилась блестящая сережка.

— Он ничего мне не сделает, — победно заявила она. — Потому что не захочет со мной связываться. — И потащил я меня по лестнице. — Я его обставила.

Что-то шелохнулось в полумраке. Она резко повернулась — и это отпрянуло.

— Говорила тебе — мы партнеры. Я тебя не брошу, — и похлопала меня по ладошке.

Когда с последней каменной ступеньки мы сошли на землю, мои босые пятки защекотала трава. Я рассмеялся. Видимо, она не поняла причину смеха и, бросив короткий недоуменный взгляд, потащила меня к стоявшему поодаль грузовику, попутно сообщив:

— Это твой новый папа.

Улыбку вдруг стерло с моего лица. Мне стало совсем не смешно, когда я увидел за рулем человека в бейсболке, надетой задом наперед.

Я оглянулся на дверь храма.

— Залазь, — сказала она и нетерпеливо прищелкнула языком, совсем как бабушка.

Я забрался в кабину и следом запрыгнула она.

— Ч-черт… получилось так просто. Думала, будет хуже. Говорила же тебе — ничего ему со мной не справиться. Я ему не по зубам. — Она забарабанила пальцами по панели. — Я его знаю как облупленного.