Думается, что показанием де Ла Шамбра можно в данном случае с чистой совестью пренебречь: свидетель был далек от закулисной стороны событий и знал о ней ровно столько, сколько сообщала общая молва. Иначе обстоит дело с показанием Буагильома - человека очень осведомленного. Но в нем-то как раз не было сказано ни единого слова о том, что у Жанны похитили или отняли женское платье.

Не говорили об этом ни коллега Буагильома Маншон, ни монах-доминиканец Мартин Ладвеню, принявший последнюю исповедь осужденной, ни другие осведомленные члены трибунала. На процессе реабилитации Маншон и Ладвеню выдвигали другую версию: по их мнению, Жанна надела мужской костюм, чтобы защититься от стражников. пытавшихся ее изнасиловать. Объяснение малоубедительное, ибо появись у стражников такое намерение, они бы без труда его осуществили, и костюм жертвы не был бы этому помехой. Что могла поделать девушка с пятью солдатами, будь даже на ней стальные латы? Но солдаты и не помышляли о насилии. «Дьяволица» внушала им такой суеверный ужас, который защищал ее честь лучше любого костюма.

Как видим, никто из сколько-нибудь осведомленных современников не поддержал версии Жана Массье. И не потому, что они хотели снять с себя ответственность за вторичное «грехопадение» Жанны, ибо в таком случае им следовало бы поступить как раз наоборот, взвалив эту ответственность на безымянных стражников. Нет, они действительно ничего не знали о той драматической сцене, которая, по словам судебного исполнителя, разыгралась в. камере осужденной. Ровным счетом ничего. Даже тех слухов, на которые ссылался де Ла Шамбр.

Но, конечно, более существенным является то, что показание Массье прямо противоречит заявлению самой Жанны на последнем допросе. Напомню читателю это место из протокола: «Спрошенная, почему она надела мужской костюм и кто заставил ее надеть его, отвечала, что она надела его по своей воле и без всякого принуждения (elle l'а prins de sa voulente, sans nulle contrainct)». Яснее сказать невозможно.

Нет решительно никаких оснований сомневаться в достоверности протокола в этом его месте, хотя, как известно, секоетари подчас записывали совсем не то, что говорила Жанна, и не записывали того, что она говорила. Но, как правило, все мало-мальски существенные искажения и пропуски были вскрыты на процессе реабилитации. Об этих фактах охотно говорили и асессоры и сами секретари. Бояться им было нечего: вся вина падала на покойного бовеского епископа, по приказу которого производилась фальсификация текста протокола. И если бы слова Жанны о том, что она надела мужской костюм добровольно, были бы измышлены ее судьями, то об атом безусловно узнали бы члены реабилитационного трибунала. А они уж в свою очередь радостно ухватились бы за объяснение, избавляющее их от необходимости искать другие оправдывающие Жанну обстоятельства. Но документы молчат, и это молчание свидетельствует о том, что запись допроса верно воспроизводит показания подсудимой.

Жанна не только заявила, что она надела мужской костюм добровольно, но и объяснила, почему она это сделала и на каких условиях она согласна вновь подчиниться воле церковного суда. Условия эти были следующими: ее допускают к мессе и причастию, освобождают от кандалов, переводят в церковную тюрьму и помещают под надзор женщины. Короче говоря, она потребовала, чтобы судьи выполнили все свои обещания. Мотивировке ее поступков нельзя отказать в убедительности, а самим поступкам - в последовательности, и это почти начисто исключает предположение, что в основе поведения Жанны лежало грубое насилие над ее волей. Если бы все произошло так, как рассказал Массье, то почему Жанна не протестовала перед судьями?

Из всего сказанного следует, что версию, выдвинутую Массье, нужно отнести к числу тех апокрифических сказаний, которыми изобилует история Жанны д’Арк. Эта версия появилась во время реабилитации Жанны и в интересах реабилитации. Легко понять тех, кто ее выдвигал и поддерживал. Они хотели дать такое объяснение «рецидива ереси», которое одновременно обеляло бы и Жанну, и ее судей. Жанну - потому, что ее насильно заставили совершить этот рецидив. Судей - потому, что они были в полном неведении относительно истинных обстоятельств дела.

В действительности же все было гораздо проще. Проще и вместе с тем сложнее. Никто не отнимал у Жанны женское платье. Она сама по своей доброй воле переоделась в мужской костюм. И не находясь в состоянии крайней нервной экзальтации, как это иногда утверждается, а вполне обдуманно. Это был протест против судей, которые обманули ее, не выполнив ни одного из своих обещаний.

Но этот протест был спровоцирован организаторами процесса. Обманув осужденную, они предвидели, какова будет ее реакция. Больше того, они сумели сделать так, что протест Жанны вылился в нужную им форму «рецидива ереси». Откуда в камере осужденной взялся мужской костюм? Одно из двух: либо его не убрали после отречения, либо подложили потом. Но и в том и в другом случае преднамеренный характер этих действий совершенно очевиден.

Провокация удалась. Инквизиционный трибунал мог теперь приступить к слушанию дела о вторичном впадении в ересь. Это дело было рассмотрено в течении двух дней. В понедельник 28 мая состоялся единственный допрос подсудимой; о нем уже говорилось выше. Во вторник трибунал принял решение о выдаче Жанны светским властям. Эта формула была равнозначна смертному приговору. Кошон приказал судебному исполнителю доставить осужденную на площадь Старого рынка завтра, в среду 30 мая 1431 г., в 8 часов утра,

О том, что ее сегодня казнят, Жанна узнала на рассвете, когда в камеру к ней пришли монахи Мартин Ладвеню и Жан Тутмуй. Их прислал епископ, чтобы они подготовили девушку к смерти. «Ее состояние, - вспоминал позже Ладвеню, - было таким, что я не могу передать это словами». А когда в камеру пришел Кошон, он услышал: «Епископ, я умираю по вашей вине».

Она исповедалась и причастилась - в этой последней «милости» церковники ей не отказали. Потом ее вывели из тюрьмы, посадили на повозку и повезли к месту казни. На ней было длинное платье и шапочка. Она тихо и горько плакала.

Толпы народа стояли на ее пути. Английское командование опасалось беспорядков и вывело на улицу весь гарнизон нормандской столицы. 120 солдат сопровождали повозку, еще 800 выстроились на площади Старого рынка. Там, неподалеку от церкви Спасителя, сложили костер...

Не прошло и недели с того дня, когда на кладбище аббатства Сент-Уэн была разыграна сцена отречения. И вот снова стоит Жанна на высоком помосте, а на противоположном помосте восседает духовенство во главе с кардиналом Винчестерским.

Снова читают проповедь. Тема, правда, другая и проповедник другой. «Если один член болен, все члены больны», - более часа разглагольствует метр Никола Миди на текст из послания апостола Павла к коринфинянам. Он заканчивает словами:

«Ступай с миром, Жанна. Церковь не может больше защищать тебя и передает светской власти».

И снова Кошон объявляет приговор - на сей раз окончательный и бесповоротный:

«Во имя господа, аминь... Мы, Пьер, божьим милосердием епископ Бовеский. и брат Жан Леметр, викарий преславного доктора Жана Граверана, инквизитора по делам ереси... объявляем справедливым приговором, что ты, Жанна, в народе именуемая Девой, повинна во многих заблуждениях и преступлениях...».

Рассказывали, что, прочтя приговор, Кошон прослезился. Возможно, так оно и было. Монсеньер епископ лицедействовал перед зрителями. Слезы, которые он проливал для всеобщего обозрения, должны были убедить тех, кто сомневался в его пастырских чувствах, как глубоко скорбит он о заблудшей душе и с какой болью он был вынужден произнести только что формулу церковного отлучения:

«... мы решаем и объявляем, что ты, Жанна, должна быть отторжена от единства церкви и отсечена от ее тела, как вредный член, могущий заразить другие члены, и что ты должна быть передана светской власти...».