Ингольф едва не лишился чувств, услыхав этот вопрос, но быстро пересилил себя и, насколько мог твердо, проговорил:

— Нет, это так… ничего… пройдет. У меня всегда после сильного волнения начинается сердцебиение… это уже давно… Вы видите — мне уже лучше.

К счастью, офицеры и матросы брига были в это время все на своих местах, так что последнюю часть разговора слышал один только Надод. Красноглазый издали наблюдал за молодыми людьми, наблюдал внимательно, как хищный зверь, подстерегающий добычу. Можно было подумать, что их лица казались ему чем-то знакомыми, и он старался теперь припомнить, чем именно… Услышав их вопрос, так поразивший Ингольфа, Надод тоже сделал жест изумления, но этот жест не был замечен молодыми людьми, так как Красноглазый стоял от них далеко, возле самого борта.

Впрочем, капитан не дал им времени на размышление и пояснил, что у него простое гидрографическое поручение, не имеющее ничего общего с погоней за знаменитым корсаром…

— Знаменитый корсар! Вы оказываете этому гнусному разбойнику слишком много чести, капитан, называя его корсаром… Мне очень жаль, что вам не поручено померяться с ним силами, потому что, имея такой прекрасный корабль и такой опытный экипаж, вы без труда избавили бы нас от этого бандита.

Эти слова пребольно укололи Ингольфа. Рыцарь в душе, хотя и упавший очень низко по стечению неблагоприятных обстоятельств, он всегда страшно страдал при мысли о том, как все честные люди должны его презирать. Каково же было ему теперь молча выслушать эпитет гнусного разбойника — и от кого же? От человека, спасшего ему жизнь!

— Милостивый государь, — произнес он с неуместным, быть может, волнением в голосе, — вы забываете, как он отличился в войне с Россией и как «отблагодарили» его за это в Швеции. Как знать, быть может, обстоятельства против воли толкнули его на этот путь… Многие флотские офицеры и сейчас жалеют, что ему не дали чина, вполне им заслуженного во многих кровавых боях… Всему виной — зависть начальства и слабодушие короля… После войны его выбросили вон, как ненужную вещь, а когда он заявил протест, объявили его вне закона. Он вынужден был защищаться… Вот почему, господа, я и назвал его корсаром.

— Безумец! Он выдает себя с головой! — в ужасе бормотал Надод, слушая товарища.

Действительно, Ингольф к концу этой оправдательной речи сильно разгорячился. Голос его дрожал, в нем слышались ноты негодования. Очевидно, он и сам спохватился, что поступает неосторожно, потому что вдруг оборвал свою речь и прибавил в виде пояснения и поправки:

— Разумеется, я его не оправдываю, я только доискиваюсь смягчающих обстоятельств, что, впрочем, нисколько не помешает мне сразиться с ним при первой же встрече.

К удивлению Надода, речь капитана произвела на незнакомцев совсем не такое впечатление, какого ожидал и опасался Красноглазый. Молодые люди со свойственным их возрасту великодушием были сильно взволнованы речью капитана, которую приписывали лишь чувству справедливости, в нем заговорившему, и один из них сказал:

— Слыша от вас, капитан, подобное суждение, мы, пожалуй, готовы взглянуть другими глазами на этого авантюриста, которого нам до сих пор описывали лишь мрачными красками.

— Прибавлю еще, господа, что Густав Третий собирался поступить с ним как с пиратом, хотя сам же выдал ему крейсерский патент. Капитан Вельзевул отказался выдать корабль лишь после того, как узнал об этом намерении.

— От Густава Третьего все станется… С вашей стороны, капитан, очень хорошо, что вы защищаете оклеветанного.

С этими словами молодые люди крепко пожали Ингольфу руку.

— А о том, как мы потом пиратствовали, — молчок! — глухо пробормотал ужасный Надод и ухмыльнулся. — Посмотришь, какой благочестивый рыцарь наш капитан Вельзевул!

Ингольф поймал усмешку товарища и понял ее значение, но ограничился тем, что презрительно посмотрел на него, как бы говоря:

— Подожди, я еще с тобой за это рассчитаюсь!

Урод сейчас же перестал ухмыляться: он знал, что на капитана находят такие порывы гнева, когда тот бывает опасен. Один уж раз капитан его чуть не задушил, и Надод не имел ни малейшего желания повторять опыт.

В эту минуту на «Сусанне» — так называлась хорошенькая яхта — послышались веселые крики:

— Ici, Фриц! Ici! Вот я тебя палкой!

Все взглянули на палубу яхты, по которой весело прыгал огромный белый медведь. За медведем с хохотом гонялись матросы.

— Фриц принялся за свои шутки! — со смехом вскричали молодые люди.

— Ведь он их, пожалуй, заест, — проговорил Ингольф, думая, что медведь вырвался из клетки.

— О, что вы, нет: он смирен, как ягненок, и верен, как собака. Мы его еще медвежонком достали в Лапландии и сами вырастили. С тех пор он от нас и не отходит и всегда ложится у наших ног. Когда мы поехали к вам на помощь, его пришлось запереть, так как он непременно желал сесть в лодку, а это нам только бы помешало. Его, вероятно, выпустили, а так как он слышит наши голоса, то и рвется прийти к нам, а матросы дразнят его и не пускают. Только им это не удастся — он непременно прибежит сюда.

— Белые медведи очень дики и злы, — заметил Ингольф. — Вероятно, вам стоило большого труда его приручить?

— Вовсе нет. Первым делом мы позаботились отучить его от мяса, так как в противном случае его нельзя было бы держать на свободе. Для этого мы ему несколько раз предлагали кусок свежего мяса, обвитый железной проволокой с заостренными гвоздями. Медведь бросался на мясо и в кровь раздирал себе пасть и лапы. Часто проделывали мы этот опыт, но кровожадность пересиливала в нашем медведе боль, и он по целым часам возился над куском, возбуждавшим его аппетит. Наконец мы придумали раскалить сетку добела. Когда медведь бросился на лежавшую в сетке говядину, он страшно обжег себе морду, язык и лапы, так что целый месяц после того прохворал, но цель на этот раз была достигнута: выздоровев, медведь с тех пор даже и смотреть не стал на мясо; сколько его ни приманивали говядиной, он постоянно отворачивался. И теперь, стоит ему близко поднести к носу мясо, как он заворчит и убежит. Мы можем быть вполне спокойны, что он не убьет никого для того, чтобы съесть.

Тем временем Фриц, видя, что матросы отовсюду заступили ему дорогу, не долго думая полез на грот-мачту и, пройдя, словно акробат, по грот-рее, которая благодаря близости обоих кораблей соприкасалась со снастями «Ральфа», спустился по веревкам его снастей на палубу брига.

Самый ловкий матрос не мог бы сделать лучше.

С радостным ворчанием огромный зверь бросился к своим хозяевам и стал ласкаться к ним, точно собака.

— Будет, Фриц! Довольно! — прикрикнул на него один из моряков и прибавил притворно-сердитым голосом: — Как ты смел прийти сюда без позволения! Пошел назад! Ну, ступай!

Медведь сконфуженно встал и кинул на хозяина умоляющий взгляд, как бы прося позволения остаться, но тот продолжал повелительным тоном:

— Слышишь? Сию минуту ступай!

Бедный Фриц опустил свою громадную голову и обычной медвежьей походкой, тяжелой и медленной, вернулся на яхту тем же путем, каким пришел.

— Это удивительно! — поразился Ингольф. — Вот уж никогда не думал, что можно было выдрессировать такого свирепого зверя.

— С ним мы можем не бояться десяти вооруженных человек: Фриц будет нас защищать до последнего вздоха. Он — надежная защита и от волков: без него мы не решились бы охотиться зимой в самых отдаленных уголках снеговых равнин, а теперь охотимся…

В то время как Фриц прыгал по палубе «Ральфа», из одного люка высунулась голова мистера Олдхэма. Почтенный счетовод выходил давеча утром на палубу лишь на одну минуту и, воображая, что бриг находится близ каких-то островов Океании, поспешил к своим книгам, чтобы привести их в порядок и затем отпроситься на берег. Мистеру Олдхэму до смерти хотелось видеть канаков. От своего тестя, мистера Фортескью, почтенный клерк унаследовал несколько томов иллюстрированных описаний путешествий и всегда желал убедиться воочию, действительно ли изображенные там дикари таковы, какими их рисуют. Миссис Олдхэм, например, никак не хотела допустить, чтобы могла в действительности существовать такая простота в одежде, как небольшой передник и ничего больше. Она дивилась: как это полисмены терпят подобное безобразие.