— Не надо света, не зажигай света…

А утром объявила родителям, что выходит за него замуж.

Вот так все решилось тогда — очень быстро и неожиданно для всех, впрочем, для него тоже.

Первое время он был счастлив. Жили они в той самой комнате, родители Люды от носились к нему хорошо, и вообще, это был тот редкий случай, когда родители не только не мешали молодоженам, но как-то очень умело, тактично помогали им. Люда с утра до вечера пропадала в театре, Николай разрывался между институтом и школой, так что все домашние заботы целиком ложились на родителей. Завтраком их кормила мама, ужином — папа, и единственно, чем Николаю удавалось помочь — по воскресеньям он ездил на рынок, привозил продукты или, если погода была хорошая, брал на себя стирку, таскал с третьего этажа во двор белье для просушки, а потом пес обратно ворох промерзшего, пахнущего свежестью белья.

Но Люда и в этом не участвовала: но воскресеньям она работала, в выходной — понедельник — чаще всего отсыпалась: уставала она страшно, а иногда и этот день занимала студия. Так что днем они с Николаем почти не виделись, и он грустно шутил, говорил., что если встретит свою жену днем на улице, то, пожалуй, не узнает, забыл «сак она выглядит. На что она, тоже шутя, советовала ему ходить на дневные спектакли, она там занята по субботам и воскресеньям.

Шутки шутками, но иногда он действительно ходил, когда уж очень тоскливо было. И покупал программку, где черным по белому было написано: «Снегурочка — Л. Светланова».

И все-таки это было для них хорошее время. В те редкие часы, когда они собирались все вместе за столом, Люда сыпала театральными новостями, в лицах изображала, как проходил худсовет, кто и как выступал — у нее это здорово получалось, — Николай от души хохотал, смеялись Антонина Петровна и Сергей Семенович, родители Люды.

Потом Николай по аналогии вспоминал педагогический совет в школе, изображать он, правда, не умел, но рассказывал увлеченно, Люда всегда с интересом воспринимала все, что касалось ее старых преподавателей. Она их всех помнила, помнила их прозвища и очень живо представляла, как все происходило.

— Ну, Матрешка, конечно, руками разводит, закатывает глаза — вот так, — Люда показывала, как закатывает глаза историчка Мария Степановна, — и плачущим голосом: «Това-а-арщп, но ведь Отечествен пая война двенадцатого года — это такая тэма! Такая тэма! Здесь и Толстой, и Лермонтов, и Пушкин, здесь такие хорошие оценки можно было получить, а они, понимаете…» И опять руками вот так — да?

— Точно, — смеялся Николай. — Все-таки недаром я тебя на сцену вытащил! Ты могла бы с сольными концертами выступать: «Лица друзей».

— Ну уж друзей! Друзья у меня не получаются, все говорят. Вот недруги — другое дело!

Людочка, ну какой же тебе недруг Мария Степановна, — удивлялась мать. — Ты знаешь, когда я только привела тебя в школу за руку, первый человек, который нас встретил и поговорил с тобой, была Мария Степановна.

— Моет быть, передергивала плечами Люда, — только она мне в аттестат чуть трояк не закатала. Если, б не Ушастик, торчал бы у ценя трояк да милую душу…

— Вот уж не думал, что ты такая злопамятная, — вмешивался отец, — ! — маленькая — добрая была.

— А я и сейчас — добрая, — защищалась Люда, — л Просто у меня профессия такая — изображать.

— Изображать или высмеивать?

— Одно без другого не бывает. И потом это не высмеивание, это называется — подчеркнуть характерное.

— Не хотел бы я попасть в твой репертуар, — говорил отец насмешливо, но с некоторой грустью.

А ты и не попадешь, я своих близких не показываю.

— И на том спасибо…

— Пожалуйста!

Так они пикировались иногда, но, в общем, жили дружно. Нечастые размолвки быстро гасли, может быть, потому, что родители всегда принимали сторону Николая. Люда обижалась даже на них, говорила ему: «Мне иногда кажется, что это ты их сын, а я к тебе в дом пришла жить».

Все изменилось, вернее, стало меняться к худшему, с того злополучного дня, когда они переехали в собственную квартиру.

Произошло это почти случайно, никто и не помышлял об отдельной квартире, и вдруг школе выделили две квартиры, дали их нуждающимся преподавателям, при этом освободилась однокомнатная.

Директриса вызвала Светланова и сказала: «Ты ведь женился недавно? Пиши заявление!» «Какое заявление?» — не понял Николай.

«Да на квартиру, ангел ты небесный, на квартиру. Тут такая драка идет, а он ушами хлопает».

«Но я… Но мне…» — растерялся он.

«Что, не нужна тебе однокомнатная квартира в цент ре города?»

Он сказал, что вообще-то нужна, но все это так неожиданно, он должен посоветоваться с женой и тестем. Они хорошо живут в доме тестя, как бы не обиделись.

Директриса посмотрела на него, как на умалишённого, сказала: «Светлашечка ты и есть…», захлопнула панкуи добавила: "Думаю, Людка поумнее тебя. Задерживаю список до десяти утра».

Он был почти убежден, что Люда откажется, уж слишком плохо представлял ее в роли хозяйки, но для очистки совести сказал ей поздно вечером когда уже спать ложились и погасили настенную лампу:.

В школе заявление предлагают писать на квартиру, однокомнатная вроде освобождается… Я не стал… Зачем нам, верно?

Она села, прикрывшись простыней, зажгла светильник, посмотрела ему в глаза.

— Как это не стал? Как это — зачем?

— Я думал, что ты… Разве нам здесь плохо?

Она сидела на тахте, прислонившись к стене, подтянув к горлу простыню, и вглядывалась в его лицо, как смотрят в лицо тяжелобольного.

— Я всегда знала, что ты блаженный, но не до такой степени! — Она говорила быстро, голос ее вздрагивал от негодования. — Ты что же, предполагаешь всю жизнь прожить здесь, под папиным крылышком?

— Н-не знаю… Я думал тебе здесь лучше.

Он стоял перед тахтой в полосатых пижамных штанах, полосатую куртку Он держал в руках, не успел надеть. И она вдруг закричала остервенело:

— Да сними ты к чертовой матери эту арестантскую одежду — видеть не могу!

И уже потом, когда он примостился с краю и долго лежал в темноте, сдерживая дыхание, она вдруг сказала примирительно:

— Ты прости, нервы сдают, — и притронулась к его плечу: — А заявление завтра же утром отдашь. Врат весной вернется — об этом ты подумал? И вообще, отдельная Квартира — это вещь, понимать надо!

Он это понял вскоре после переезда, когда еще в полупустой квартире отмечалась очередная премьера. Набилось человек тридцать, сидеть было не на чем, но это никого не смущало — сгоняли в театр автобус, привезли реквизитный ковер, расстелили на полу и уселись вдоль стен. Посредине выставили выпивку и закуску, тоже в реквизитных посудах. Было как всегда шумно и весело, но все чего-то не хватало — то стаканов, то ложек, то тарелок… Николай носился по этажам, стучался к соседям, в дежурный магазин бегал. Сначала он мучительно страдал, когда приходилось звонить в чью-то дверь, просить стаканы или вилки, потом убедился, что люди относятся к этому спокойно, даже благожелательно, предлагают и то, и другое, даже с верх того., что просил. Он благодарил, удивлялся, наконец, понял — считают, что новоселье молодые справляют на пустом, так сказать, месте, и готовы помочь, чем можно.

Шумели часов до четырех утра, соседи терпеливо сносили все. Под утро человек десять ушло, остальные спали на полу вповалку, подложив под голову — кто портфель, кто сумку.

Николаю захотелось чаю, пошел на кухню. Обнаженный до пояса молодой красавец с бронзовым торсом сидел, развалившись, за кухонным столиком и, наслаждаясь, потягивал из любимой людкиной чашечки кофе с ромом. Бутылка стояла тут же, на столе. Увидев Николая, он, ни на секунду не прерывая своего занятия, ногой подвинул ему второй стул, а так как Николай остался стоять, он долго смотрел на него непонимающими глазами, словно пытался вспомнить, где его видел, и вдруг произнёс трагически «за душевным басом:

— Старик… Сигареты кончились! Сбегал бы, а?