Так уж случилось, что три императора, встав по утру со своих походных кроватей, на исходе дня вдруг оказались под открытым небом. И ни один из них не знал, где проведет ночь.

Еще вчера, по крайней мере двум их величествам, все предвещало удачу. С вечера тонкий ледок на водоемах звонко похрустывал под копытами лошадей и под сапогами солдат. Воздух был чист и свеж. А когда поутру над долиной и холмами выглянуло яркое солнце, сомнений не оставалось — их ждала победа.

Но все враз переменилось и в небесах, и здесь, на грешной земле. Небо неожиданно подернулось хмарью, закрутила поземка, а войска, до этого вселявшие надежду с первыми же залпами неприятеля превратились в толпу беглецов.

И вот теперь в этой панике и суматохе, в вихрях беснующейся непогоды, им, двум императорским величествам, приходилось убегать вместе с остатками войск куда-то в неизвестность, по незнакомым пугающим дорогам.

Была зима. Вернее, самое ее начало — второе декабря тысяча восемьсот пятого года.

Бр-р! Сейчас бы сидеть в покоях дворца, вытянув ноги перед жарким камином да слушать нежные звуки клавесина. Но где те покои и где те дворцы? До самой ближайшей столицы — Вены — было сто двадцать верст. Расстояние же до дворца другого венценосца — в Петербурге — измерялось не десятками и даже не сотнями, а тысячами верст. Однако и австрийский император во весь опор мчался не к собственному дворцу, а прочь от него, к самым дальним пределам своей империи.

Укутав лицо толстым шерстяным шарфом, из которого торчал лишь тонкий, с горбинкой, нос, император Франц, как испуганная лань, косился из угла карсты на окно, за которым мелькала разбитая колесами пушек дорога.

Но более всего его страшили толпы несчастных и впавших в безумие солдат, которых теперь надо было обогнать, чтобы самому заполучить более или менее приличный ночлег.

Карета неслась мимо жалких одиноких фольварков, потом на пути стали попадаться и более ухоженные деревни. Наконец император уловил размеренный стук копыт и колес — экипаж въехал на мощенную булыжником мостовую, какая встречается уже в городках.

Адъютант, сидевший на откидной скамейке, распахнул дверцу и выпрыгнул из кареты, неловко разминая затекшие ноги.

— Ваше величество, соизвольте приказать осведомиться относительно вашего ночлега, — почтительно отступил от проема двери адъютант, давая возможность императору взглянуть на дома, возле которых они остановились.

Глазам императора открылся портал собора — высокого и строгого, словно вытесанного из целого куска гранита. А рядом — аккуратный дом пастора.

— Селение Уржиц, ваше величество. — объявил адъютант. — А вот и сам преподобный отец — здешний священник.

Едва Франц успел спустить заляпанные грязью, сырые и тяжелые, будто в них было по сто фунтов, ботфорты, как перед ним склонился в поклоне священник:

— Ваше императорское величество, какая для меня честь! Не обойдите милостью слугу Господа…

В просторной гостиной пахнуло теплом и уютом. Перед высоким гостем возникла молодая и прелестная белокурая женщина в строгом темно-зеленом платье с белым кружевным воротником и сделала легкий книксен.

«Должно быть, служанка», — подумал августейший гость, и замкнуто-постное лицо его смягчилось. Но совсем оно оживилось, когда увидел широкий зев выложенной затейливыми изразцами печи, в которой мальчик-служка торопливо раздувал огонь.

«Ну что ж, вот и вожделенный камин, вот и мой, будем считать, путевой дворец». И император Франц, откинувшись в глубоком, с прямой и высокой спинкой кресле, вытянул к огню свои промокшие сапоги, которые тут же принялся стаскивать с ног проворный адъютант.

Меж тем в эти же самые часы другой император так же находился в пути. Но ехал он не в карете, а верхом, весь открытый ветру и мокрому снегу. И рядом с ним не было ни одного из его адъютантов, а только лейб-медик и конюший-берейтор. Да и земля, по которой он скакал, была чужая, до недавнего времени совершенно ему неведомая.

Но нет, он не пришел сюда завоевателем. Наоборот — другом. Союзником тому, кто сейчас, также измученный, как и он, бегством, нашел свой приют под кровом священника.

Заряд снега с дождем то затихал, то разражался вновь. И после каждого порыва ветра император России вытирал платком лицо: оно было мокро не столько от брызг, но скорее от его собственных слез.

Да, красивый, стройный, двадцативосьмилетний император Александр плакал, не стыдясь своих спутников.

Наконец, перед небольшим ручьем он остановился и слез с лошади. Глаза, всегда излучавшие ангельскую доброту, о чем ходили легенды при его дворе, теперь были красны, а округлое, с высоким лбом лицо искажено страданиями.

Доктор Вилье знал, что еще вчера государь почувствовал себя плохо — у него неожиданно расстроился желудок и появился озноб. Он ничего не ел и на все уговоры подкрепить силы отвечал, что не стоит беспокоиться, недомогание вскоре пройдет само по себе.

И правда, минувшей ночью и сегодня с утра, когда началось сражение, он чувствовал себя уже, можно сказать, недурно. Однако улучшение длилось недолго, и теперь, в пути, силы совсем оставили государя, и Вилье всерьез испугался за его состояние.

К императору, присевшему на берегу ручья под одиноким деревом, подъехал кто-то из генералов свиты, затем подскакал юный, с виду совсем мальчик, поручик кавалергардского полка.

— А, это ты, Чернышев, — обратился к юному поручику Александр и вспомнил, что с самого утра этот юноша, адъютант шефа полка, был оставлен им при себе и много раз бывал посылаем им, государем, с самыми различными приказаниями в пекло боя. Теперь молодой офицер, возвратившись назад после очередного поручения, снова оказался рядом. — Эго ты, голубчик, — повторил император. — Что ж, будь добр, окажи мне еще одну услугу — разыщи Кутузова.

И государь, вытянув руку, дал знать, чтобы ему помогли подняться.

Чернышев же ветром понесся назад, в поле, где совсем недавно громыхал смертельный бой.

Сумерки сгущались. И все более и более дорога и встречные фольварки полнились отступающими войсками. Двигались конные, пешие, беспорядочно тянулись уцелевшие орудия и обозные фуры.

Большею частью это были русские войска, первыми вступившие в сражение и последними, не в пример союзникам-австрийцам, теперь оставлявшие поле битвы.

Где, среди каких полков и обозов находился главнокомандующий, никто вразумительно сказать не мог. Одни офицеры, к кому обращался царский порученец, на его вопрос неопределенно пожимали плечами. Другие, в раздражении за общую неудачу, только отругивались сквозь зубы. Третьи, впавшие в панику, божились, что убит не только главнокомандующий, но и, страшно вымолвить, сам государь Александр Павлович.

За каким-то фольварком главная дорога расходилась натрое. По какой из трех теперь податься, если и там, и там — сплошь отходящие полки, а главный штаб мог оказаться на любой из них?

Чернышев, повинуясь подсказке сердца, двинулся по средней. И версты через две встретил штаб верховного и самого его собственной персоной.

— Говоришь, государь тебя послал за мною? Может, подумал, не попал ли я в плен или, того хуже, не убит ли? Видишь, на щеке запеклась кровь. Но для меня, искромсанного прежде не раз, это — не рана! А рана — вот она, здесь! — неожиданно вскинув руку, показал ею на свою грудь Кутузов. — Вот она, рана, в душе!

Тут старый генерал остановился и оглядел ловко сидящего на жеребце кавалергарда.

«Был ли сам в сражении, спасся ли с немногими другими счастливчиками или вот так весь день — на побегушках у государя? — подумал о юном офицере Кутузов. Да и то, — возразил самому себе, — побегушки сегодня — сама игра со смертью. Посылают ведь в самый огонь, в пекло, не как теперь, к концу битвы. Так что как ни бегай под огнем, а от нее, костлявой, не убежишь! Но, слава Богу, жив поручик, огнем крещен, и после боя — в седле. Значит, храбрый будет воин. Да и меня, гляди, в какой кутерьме разыскал… Впрочем, к чему теперь-то обо мне царю свою заботу проявлять? Аль за битые горшки хочет виновника отыскать?»