— Ваше величество полагает, что я в таких коротких отношениях со своим государем, что имею право писать ему личные письма? — поняв, что ему готовится ловушка, Чернышев попробовал увильнуть.

Однако Наполеона трудно было обмануть.

— Ваша переписка с царем для меня не секрет, — сказал он. — Зачем же вы сюда посланы, если не сообщать постоянно его величеству о том, что происходит в моей армии? Другое дело, если вы не решаетесь довериться услугам почты императора Франции. В таком случае я расценил бы ваше колебание как недоверие лично ко мне, императору, который вам-то как раз полностью доверяет и, как вы убедились не однажды, не таит от вас никаких секретов. Кроме личных симпатий нас еще связывают союзные интересы, не так ли?

Дальше изворачиваться было нельзя, следовало менять тактику. Наполеон, как и подобает великому стратегу, в данном случае победил. Но как сделать, чтобы не показать, что он, Чернышев, застигнут врасплох?

— Ах, ваше величество, видимо, имели в виду, чтобы я отправил в Петербург сообщение о том, как доблестно сражались в последних боях французские войска? — обрадованно произнес Чернышев. — Так это я безусловно обязан сделать и сделаю с превеликим удовольствием. Я как раз обдумывал свое послание и несказанно обрадован тем, что наши мысли сошлись. Поначалу же, ваше величество, я не совсем верно понял ваше предложение. Мне показалось, что речь идет о каком-нибудь частном письме, которое вы предлагаете мне написать моему государю.

— Я доволен, что недоразумение разрешилось, — произнес Наполеон. — В таком случае, ступайте с письмом к Шампаньи. Именно он будет отправлять мою почту.

Перья, бумага и личная печать Чернышева остались в его коляске, которая находилась теперь где-то в тылу. Об этом он и поведал Шампаньи.

— Стоит ли о том беспокоиться? — заулыбался министр иностранных дел. — Вот вам все, что необходимо для эпистолярных творений. К вашим услугам — и мой собственный стол. Надеюсь, вам здесь, в моей комнате, будет покойнее, нежели где-либо в другом месте, среди шума и толчеи главной квартиры.

«Не может быть сомнения в том, что мое послание будет непременно прочитано министром, а то и самим Наполеоном, — подумал Чернышев. — Иначе ловушку и не следовало бы предпринимать. Но что их в таком случае беспокоит, что интересует?»

Если бы Чернышев слышал о битве под деревушками Асперн и Эсслинг от кого-либо со стороны, мог бы склониться к мысли, что дрогнула Наполеонова военная мощь. Но он был здесь и видел, что случилось на самом деле. Да, австрийцы отчаянно сопротивлялись и преодолеть их было не просто. Но туг, кроме отчаянного сопротивления противника, на сцену выступил рок.

Когда французы двинулись грозной лавиной через Дунай, под ними вдруг надломился мост. Других переправ не оказалось — их смыло паводком. Дивизии, уже перебравшиеся на остров Лобау, таким образом оказались без подкреплений, без пороха и снарядов. Надо было отходить. Но отход как раз и превратился в поражение.

Рассказать на бумаге о том, чему сам был свидетель, Чернышеву не составило труда. Вся загвоздка заключалась в том, как обозначить итог сражения. Иначе говоря, как сказать о поражении, не называя случившееся этим словом.

Ежели бы наш герой отправлял письмо своею почтой, вряд ли бы он избежал назвать случившееся разгромом Наполеона. Но теперь его слова будут прочитаны здесь глазами самого полководца, и они навряд ли придутся ему по душе.

Нет, Наполеон не боялся правды. Он боялся реакции на эту правду в Петербурге и других столицах. Потому он хотел, чтобы отсюда, из его главной квартиры, в Петербург ушло сообщение, которое бы и не скрывало истину, и в то же время ее не преувеличивало. «Найдет ли такие слова Чернышев?» — думал Наполеон.

И Чернышев понимал, чего хотел бы от него французский император. Но в то же время он, посланец русского царя, ни в коем случае не мог и не хотел ни на йоту покривить душою и исказить истину.

Значит, в таком случае требовалась, может быть, всего одна фраза, но такая, чтобы в ней одновременно заключалась правда и в то же время она не ущемляла самолюбие Наполеона. И эту фразу, сидя за столом Шампаньи, под его пристальным приглядом, Чернышев все-таки сыскал.

«Если бы во время грандиозного и кровопролитного сражения, о котором я, ваше величество, имею так подробно вам донести, — заключил Чернышев свое письмо, — австрийской армией командовал Наполеон, то совершенная гибель французов была бы неизбежной».

На другое утро Наполеон потребовал Чернышева к себе:

— Что же это вы, милый друг, заставляете ждать вас к завтраку? — совсем по-домашнему встретил гостя император. — Для того я и отдал распоряжение, чтобы ваши апартаменты были рядом с моими и мы постоянно находились в обществе друг друга.

— Весьма, ваше величество, польщен честью, — обрадовался Чернышев, понимая, что его вчерашнее письмо император прочел и остался им весьма доволен.

Экзамен был выдержан. Наполеон еще раз убедился, что рядом с ним оказался незаурядный дипломат и его способности следовало бы использовать в свою пользу.

— Вы не станете, Александр, возражать, если я попрошу вас съездить в Вену и постараться узнать образ мыслей ее жителей, — предложил Наполеон. — Я мало доверяю донесениям моих генералов и полиции. Вы же, как русский, можете лучше французов собрать сведения о расположении умов в австрийской столице. Хотя там мои войска, но рано или поздно все ведь должно закончиться миром. Так какими видятся венскому обществу условия этого мира, если в ближайшее время я положу их армию на обе лопатки?

Маленькими ножницами Александр Павлович надрезал край конверта и извлек из него плотный лист бумаги. Глаза побежали по строчкам:

«Мой брат, благодарю ваше императорское величество за любезное внимание ко мне в продолжении последних трех месяцев. Я запоздал написать вам, потому что сперва хотел сделать это из Вены. Но затем я решил написать только тогда, когда прогоню австрийскую армию с левого берега Дуная. Битва при Ваграме, о которой флигель-адъютант вашего величества, бывший все время на поле сражения, может дать вам отчет, осуществила мои надежды…»

Если бы только раздражение исходило из каждой Наполеоновой фразы — все содержание письма являло собою ничем не скрываемое чувство превосходства перед тем, кому оно было адресовано.

«Да, брат мой, — как бы выговаривал Александру французский император, — у вас было время писать мне, потому что вы ничем серьезным не были заняты по сравнению со мною, но даже пальцем о палец не ударили, чтобы мне помочь. Я же постоянно находился в ратных заботах и не имел возможности, в отличие от вас, заниматься выражением сердечных чувств. Даже одерживая победы, я не считал нужным о них разглагольствовать, а как человек дела и долга написал вам лишь тогда, когда поставил окончательную точку в предприятии, за которое взялся, — полностью разгромил Австрию».

«Что ж, — усмехнулся Александр Павлович, — каждый из нас остался при своих, вернее, добился того, что считал необходимым. Можно даже сказать, что я достиг большего — Наполеону, как он ни старался, не удалось втянуть меня в войну на своей стороне и заставить меня таскать для него каштаны из огня.

Если уж говорить честно, ваше величество, не просто Австрию вам хотелось поставить на колени, а вперворядь меня и Россию сделать во всем подвластными вашим высокомерным замыслам. Да видит Бог — сорвалось! Отсюда и ничем не прикрытое ваше раздражение в письме, и военная победа для вас вроде бы триумф пополам с горечью.

Однако, величаемые любезным братом, будем и далее играть по предложенным правилам, полагая на первом плане, как и ваше императорское величество, свой собственный интерес».

Взгляд, оторвавшись от листа, остановился на ладной, исполненной отменного здоровья фигуре стоящего перед ним офицера.

— На тебе, Чернышев, никак лента ордена Почетного легиона — высшей награды Франции?