«Непростые препятствия ставила судьба перед обоими императорами, — подумал Коленкур. — Сложности у них были разные, да и опыт, характеры и цели у каждого свои. Но за личными трудностями одного и другого могла вырисовываться общая и страшная для обоих стран беда — война. И эту беду ни в коем случае нельзя было допустить».

— Вы все еще страдаете, мой друг?

Голос Елизаветы Алексеевны пробудил его от полудремы, в которую он внезапно впал, так и не дочитав до конца новый французский роман, принесенный ему вчера к ночи Николаем Петровичем Румянцевым.

Как обычно, из своих заграничных вояжей канцлер воротился, распираемый массой приятных впечатлений и с сундуками каких-то древних, только для него, вероятно, имеющих подлинную ценность, манускриптов и редкостных монет и, конечно, с тюками книг, только что выпущенных печатнями Лейпцига, Праги, Дрездена и Парижа.

— Опять читали, вероятно, всю ночь, — присела прямо на ковер у его ног императрица. — А как ушиб, друг мой?

— Нынче гораздо лучше, — улыбнулся Александр Павлович. — Должно быть, помогла вот эта скамеечка с мягкой подушечкой, которую вы велели изготовить под больную ногу. Я так благодарен тебе, Лиза, за участие.

Милое, с наивными детскими глазами, обрамленное литым золотом волос лицо ее мгновенно залилась краской смущения и радости.

— Я тем и живу, чтобы всегда делать тебе приятное. Ты — доволен, а я — уже и счастлива! Разве может быть в моей жизни что-либо иное, кроме твоего счастья?

Третьего дня, когда императора ввели по лестнице наверх, она так перепугалась, что, казалось, сердце вот-вот выпрыгнет из груди.

— Что? Что приключилось? — растолкав свиту, Елизавета Алексеевна упала на колени и прикоснулась лбом к его лицу. — Вы ранены?

— Успокойтесь. Пустое, — проговорил он. — Ушиблена нога. На Каменном острову, во время катания. Возок набок, и я — наземь. Нелепица, право. Так что прошу вас, не тревожьтесь.

Сегодня ему и в самом деле стало лучше. Но женское чутье не могло ее обмануть.

— Я знаю, вас более тревожит рана вот здесь, — перешла она вновь на «вы» и показала себе на грудь. — Вас, вероятно, весьма огорчила весть, которую Николай Петрович привез из Парижа?

Вся царская семья была не то что поражена, но удивлена сообщением министра иностранных дел графа и канцлера Румянцева, с которым он явился во дворец: Наполеон выбрал в невесты австрийскую эрцгерцогиню Марию Луизу.

«Ну вот, баба с возу — кобыле легче, — тщательно подбирая русские слова, с большим немецким акцентом произнесла императрица-мать. — Впрочем, с воза — вы, ваше величество, я и забыла, — поправилась она, взглянув на полулежащего в кресле с больною ногою императора-сына. — А что упало, то, как говорится, пропало. Я опять не о вас, государь. Я — о вашей дружбе с этим Буонапарте. Давно пора снять с себя оковы Тильзита. А ныне случай для этого отменно подходящий. Ведь, кажется, я напрочь не отказала ему в руке Анны? Мог бы и год, и два подождать. Но вот она, натура корсиканца! Вы же, ваше величество, изволите величать его братом», — и, поджав губы, вышла из комнаты.

— Не скрывайте от меня, друг мой, ваше душевное страдание. Я ведь вижу, какие переживания доставил вам поступок французского императора и слова, которые вчера так зло и бестактно высказала маман.

— Только одной тебе, Лиза, дано знать, как я ненавижу и презираю предательство, тайные и подлые сговоры за моею спиною. И как противно моей душе людское вероломство! Нынче же я снова наказан за мою доверчивость и открытость. А уже в Эрфурте можно было понять, как мы непохожи! И — разное у нас на уме и в поступках, — глядя в детски восторженные глаза жены, произнес царь.

Почему-то сейчас из всего, что было в Эрфурте два года назад, ему особенно ясно припомнился спор о будущей войне с Австрией. Наполеон требовал, чтобы Россия заодно с ним выступила всею своею силою. Он же, российский император, не находил это необходимым. Тогда Наполеон сорвал со своей головы шляпу и, бросив на пол, в гневе стал топтать ее ногами.

— Вы резки, а я упрям, — встал со своего места Александр и взялся за ручку двери. — Решайте: будем рассуждать спокойно или иначе я тотчас уеду.

Наполеон, придя в себя, бросился к русскому царю и взял его руку в свою:

— Я погорячился, брат мой.

«Да, все, кто был тогда в Эрфурте, могли оценить, кто из нас искреннее и благороднее, — старался успокоить себя Александр Павлович. — И первым это определил проницательно-умный Талейран, который еще недавно являлся Наполеоновым министром внешних сношений, а в Эрфурте был главным советником французского императора. Талейран так ясно, до самой заветной глубины понял мою душу и ее чистые и светлые помыслы».

— Государь, зачем вы сюда приехали? — однажды, когда они остались одни, Талейран огорошил русского императора своим неожиданным откровением. — Вы представляете великую, но скажу прямо, до конца не совсем цивилизованную страну. Сами же вы — в высшей степени цивилизованный правитель. Наполеон в глазах многих как бы олицетворяет вполне цивилизованную Францию, но сам он — совершенно не цивилизован. Так с кем вам быть — с ним или с народом Франции и другими народами, которые находятся теперь под пятой узурпатора Наполеона? Вы не должны идти во всем у него на поводу. Вы сами — великий человек, и, я в том уверен, вы должны стать для Европы истинным ее освободителем.

В глубине души царь сознавал, что в случае со сватовством коварство проявил не «корсиканец», а именно он сам. Удивительно, но и в сем деле они сразу сошлись с бывшим французским министром иностранных дел. Еще когда он, по поручению Наполеона, только закинул, так сказать, пробную удочку, только передал, что Наполеон подумывает о разводе и у него есть виды на то, чтобы породниться с русским двором, царь пожал плечами и сказал, что в этом благом предприятии будет одно препятствие — воля его маман.

— И что же? — прищурился и вытянул в ниточку узкие губы тертый дипломат.

— На это уйдет время, — так же сомкнул губы Александр, при этом приятно улыбаясь одними глазами.

— Вот и поводите его за нос, ваше величество, а затем слегка по этому носу его и щелкните, — обрадованно растянул рот Талейран. — Вы должны продемонстрировать этому выскочке, кто он и кто вы. А ваша маман — прекрасная ширма, с помощью которой можно сыграть замечательный спектакль. И он вас ни в чем, уверяю, не сможет заподозрить, зато вы не попадете к нему в лапы, простите, ваше величество, такое грубое сравнение.

Теперь спектакль завершился, но испытал ли он, его постановщик, законное удовлетворение? В какой-то мере, конечно, испытал. Но он был из тех, кто на каждое свое действие смотрит не только собственными глазами, но, может быть, в первую очередь глазами других, глазами со стороны. А что скажут они, зрители и другие участники сыгранной пиесы? Не сочтут ли они проигравшим именно его? Все же, как ни говори, а щелчок получил он, если смотреть не из-за кулис, а из зрительного зала. И первой на то намекнула маман, бестактно сравнив афронт французского императора с его собственным печальным происшествием на Каменном острову.

Выпал из возка на скаку… А может, то знак, как читают порою сны и как расценила сие происшествие маман, — провели самого за нос и выбросили бедолагу вон?

От сей мысли бросило в жар и боль от ушибленного колена разлилась по всему телу. Неужто и со мною поступят так же, как и с отцом? Тогда зачем же все было в том страшном марте? Зачем я дал им, заговорщикам, слово заменить на троне отца и повернуть все так, как было при бабушке, императрице Екатерине Великой?

Это она, бабушка, нарекла меня Александром в честь Невского и Македонского. Но вот же другой великий полководец появился на земле, с которым столкнуло меня Провидение! И я — под гору! Не насмешка ли то судьбы или, что хуже, наказание за тот март?

А как же. Господи, все замечательно приуготовлялось в его жизни, какими светлыми и безмятежными виделись ему горизонты! Припомнил, как еще пятнадцатилетним поклялся своей такой же по возрасту девочке-жене, что не будет, как все, не станет порождать зло на земле.