— Ну дайте же, Александр, я вас обниму! Вижу, вижу, друг мой, неплохо устроились. Тем не менее как министр полиции обязан предупредить: гнездышко — излюбленное место свиданий сплетников и праздношатающихся. Так что если что-либо вас не устроит, всегда к вашим услугам.

— Благодарю покорно, милый Рене. У меня все — на холостяцкую ногу. Три комнаты. Эта, как видите, может вполне служить гостиной. Там — кабинет. За ним — спальня. Я, конечно, не считаю помещений для слуг.

— Что ж, обживайтесь и готовьтесь к приему гостей. А я к вам как раз с приглашением — завтра у меня маленький музыкальный вечер. Прошу непременно быть.

— Являться во фраке?

— Ну что вы, ничего официального! Просто семейный вечер. Может быть, придут еще две-три пары — наши очень близкие друзья. Угощу вас, Александр, одной певицей. Знаменитость и тоже друг нашего дома.

Толстяк, как ошпаренный, отскочил от двери.

— Матерь Божия! Что же русскому наговорил? Да меня тотчас министр упечет в тюрьму, как только узнает о моих дерзких словах! Сегодня же подошлю к постояльцу свою молодую женушку. Пусть очарует и отведет от нас беду.

Но что бы он подумал, этот олух, если бы узнал, что в первый же день его новый жилец был принят в Тюильрийском дворце самим Наполеоном!

Однако оставим хозяина гостиницы и поспешим за нашим героем, который, как только проводил герцога Ровиго, сам вышел за дверь.

Опять Чернышев, как и в первый свой приезд, оказался в Париже на исходе зимы. Будь он дома, нанял бы сани и с ветерком — по Невскому или Тверской. Здесь же — одни колесные экипажи, поскольку на улицах — ни снежинки.

У роскошного особняка Матиньон в предместье Сен-Жермен он отпустил карету. Войдя в парадную, небрежно сбросил на руки портье пальто, подбитое легким мехом, и поднялся по широкой мраморной лестнице наверх.

Шарль Морис Талейран Перигор, или князь Беневентский, — а владельцем особняка был именно он, — принял гостя в кабинете, стены которого были сплошь заставлены книжными шкафами.

Вставал Талейран обычно поздно, так как поздно ложился, имея привычку еще с той поры, когда был министром внешних сношений, засиживаться за письменным столом до самого утра. Так же, впрочем, как часто делал и Наполеон. Теперь, уйдя в отставку после Тильзита, экс-министр сохранил эту особенность, как сохранил, между прочим, весь обряд утреннего туалета.

Обряд же был не простой. Сначала — ванна с лечебной водой, затем полоскание горла в течение чуть ли не получаса. Конечно, бритье, втирание всяких кремов и мазей. Но самым, наверное, ответственным и сложным оказывался завершающий сеанс, когда двое специальных парикмахеров принимались за создание на голове экс-министра целого произведения искусства. И произведение это было — пышная копна волос, которой обладатель очень гордился и которая придавала ему, вместе с довольно мелкими чертами липа, женственный облик.

— Ваша светлость, — вступил в кабинет Чернышев, — его величество российский император поручил мне передать вам его личное письмо, а так же слова сердечного уважения, которое он питает к вашей особе.

Сильно хромая, Талейран вышел навстречу гостю и, принимая письмо, в знак признательности приложил руку к груди.

— Нет слов, чтобы выразить мою благодарность его императорскому величеству, — произнес он и, быстро заглянув в начало письма: — Ах, это вы и есть Чернышев, о котором я уже столько наслышан?

— Я имел честь состоять в довольно хороших отношениях с вашим племянником Эдмоном Перигором, адъютантом маршала Бертье. Это было в Австрии. Вероятно, он говорил вам обо мне?

— Не только, — произнес хозяин дома, приглашая гостя расположиться на тахте, а сам присел на кресло с массивными подлокотниками, чтобы ему, инвалиду, можно было на них опираться, когда он садился или вставал. — Не только милый Эдмон сохранил о вас добрые воспоминания. А маршал Бертье, кстати, мой давний друг? И он от вас в восторге. Но почему бы не начать с императора Наполеона или императора Австрии Франца? Знаю, знаю, молодой человек, какое впечатление вы произвели на них! Между прочим, встреча с вами будет приятным сюрпризом для Бертье и Эдмона. Они сегодня обедают у меня. И вы, разумеется, тоже.

Талейран дочитал письмо и снова приложил руку к сердцу:

— Ваш император — одно очарование! Но как его нога? Он ни словом не обмолвился о своем ушибе, хотя мы все в Париже уже слыхали о печальном происшествии. Надеюсь, ничего страшного?

Вчера Наполеон задал Чернышеву этот же самый вопрос. Гость повторил то, что ответил вчера императору: никакой опасности нет, нога заживает.

— Ничего печальнее хромоты нельзя себе и вообразить! — проговорил Талейран. — Я калека с раннего детства, когда по недосмотру кормилицы упал с комода. Но я рад, что мой августейший друг не познает прелести костылей. Ах, какая это ангельская душа, император России! Как он был мил, когда в позапрошлом году по дороге из Эрфурта в Петербург соизволил заехать вместе со мною, Эдмоном и Коленкуром к герцогине Курляндской и там благословить моего дорогого племянника и Доротею.

Сию примечательную историю Чернышев уже знал от Эдмона. Единственный сын старшего брата бывшего Наполеонова министра, Эдмон был молод и красив. Дядя решил его женить. Но не просто сделать отцом будущего семейства, а подобрать ему выгодную во всех смыслах партию.

Связи дядюшки были обширны. Он знал, наверное, все самые знатные фамилии не только во Франции, но и во многих других странах. И стал среди этих фамилий выбирать невест: эта — богата да некрасива, та — красавица, но бедна, другая — слишком стара; иная — еще не вышла годами. Наконец остановил выбор на дочери Анны Шарлотты, герцогини Курляндской. Тут уже все сошлось, что было желаемо.

Молодые встретились в Силезии. Жениху только исполнилось двадцать два года, Доротее шел шестнадцатый. Молодые понравились друг другу.

Тут следует добавить, что и между Анной Шарлоттой и Талейраном, который начал уже отсчет своего шестого десятка, наметилось не просто согласие на брак детей, но и нечто похожее на взаимное сердечное чувство. Дело в том, что герцогиня Курляндская жила в Митаве соломенной вдовой. Муж ее, герцог Пьер Курляндский, кстати, на тридцать семь лет старше своей супруги, был человеком крутого, грубого и неуживчивого нрава. Он являлся сыном Эрнста Иоганна Бирона, фаворита российской императрицы Анны Иоанновны, сосланного в середине прошлого века в Сибирь. В конце того же столетия герцогство Курляндское вошло в состав Российской империи, но сын Бирона, Пьер, не захотел жить в родовой столице — курляндском городке Митаве, а проводил почти все время в принадлежавших ему замках Силезии и Богемии. Герцогиня же с дочерью, считаясь по праву российскими подданными, оставались жить в принадлежащем им митавском замке.

Как было не воспользоваться вдруг вспыхнувшей в Эрфурте дружбой Талейрана с русским царем и не обратиться к нему с просьбой по дороге домой, в Петербург, заехать в Митаву и выступить там в роли свата!

В замке Лобикау, где жили мать и дочь, вышел подлинный праздник. Мало того, что с женихом приехали его знаменитый дядя и французский посол в России Коленкур, но что было совсем уж невероятным — сам российский император! Тут же был определен срок свадьбы и решено, что молодые переедут на постоянное житье в Париж, в дядюшкин особняк Матиньон, а вместе с ними и герцогиня Анна Шарлотта.

Воспоминания о том путешествии в Курляндию в обществе российского императора и теперь, должно быть, стояли перед мысленным взором Талейрана. Лицо его, обрамленное пышно взбитыми буклями и напоминавшее физиономию опасно подошедшей к критическому возрастному порогу, но еще не желающей сдаваться великосветской дамы, выражало высшую степень удовлетворенности.

— Прошу вас, передайте непременно его величеству, как я счастлив, что судьба свела меня с таким исключительным человеком. Я верю в его великое будущее и в ту выдающуюся роль, которую суждено императору Александру сыграть в жизни народов Европы. Однако пора к столу, — глянув на брегет, произнес Талейран.