— Ваше превосходительство, послания — только за сегодняшний день.

Толстяк оставлял поднос в гостиной Чернышева и, пятясь задом к выходу, сиял улыбкой во все заспанное лицо:

— Спокойной ночи или, вернее, — хорошего отдыха, ваше высокопревосходительство!

«Полагает, что я птица отменно высокого полета! — подумал Чернышев, разоблачаясь после бала и оглядывая себя в большом напольном зеркале. — Что ж, если сам французский император величает упорно графом, то для этого буржуа я точно уж не менее министра. Выходит, что-то такое в тебе, Чернышев, все-таки есть!»

И, довольный собою, припоминал неистощимое внимание, которое ему оказывал парижский свет.

Только вот звездочки на эполетах восходят как-то уж робко, говорил он себе, бросая в кресло мундир. От штабс-ротмистра до ротмистра, чем удостоил государь недавно, считай, более верст, чем от Парижа до Петербурга. Ротмистр же, как известно, в пехоте всего-навсего капитан. Конечно, полковничьи эполеты придут! В том не следует сомневаться. Вон какие плечи у тебя, императорский флигель-адъютант. На таких плечах впору сидеть не токмо полковничьим, а генеральским знакам отличия.

«Хм! — стягивал с уставших ног штиблеты и забрасывал их в угол, — вчерашний бал так себе. Правда, встречались и хорошенькие дамы. Особенно та, блондинка, жена дивизионного генерала. Муж, судачили, третьего дня отправился с дивизиею в Пруссию. И она — тут же в свет, как птичка, вырвавшаяся из клетки».

Заняться ею, подвернется случай, не задача. Марш мужа на восток — предмет, более достойный интереса. Вот почему осторожненько так, будто невзначай, и проявил любопытство:

— Наверное, подобных вам, дорогая, теперь в Париже с каждым днем становится больше? Ай-ай, и таких красавиц оставляют мужья! И вы уверены, что военные, а, скажем, не сердечные интересы влекут мужчин в новые для них края?

— Ах, вы правы, милый друг, все более Париж начинает походить на женский монастырь. Вон и у Розы, и у Марианны мужья выступили с полками. Говорят, сменяются гарнизоны в каких-то крепостях на Рейне. Эго где-то далеко, чуть ли не в преисподней. Так что, шутник вы этакий, там мужчинам будет не до красоток! Император, говорят, скоро из Парижа все дивизии и полки отправит в Германию, на морское побережье. И поделом этим немкам, а то ходят расфуфыренные, в шелках и бархате из Англии и заморских стран. Пусть и нам что-либо из Гамбурга и Ганновера перепадет. А что муж поваляется с какой-нибудь фрау в пуховой постели, так разве то — измена? Не правда ли, мой милый друг?

— О, как вы очаровательны, мацам, и как верно и по-со-временному рассуждаете! Церковный брак, союз, заключенный на небесах… Все это, конечно, свято. Но каким дальновидным оказался ваш император, на первое место поставивший брак гражданский! Именно он, гражданский брак, освобождает людей от излишних условностей и в то же время является подлинным гарантом семьи. Возьмите пример самого Наполеона — как он был верен Жозефине! И если бы не интересы империи, брак их был бы, несомненно, вечен. Да и теперь, говорят, он продолжает любить Жозефину.

— Да-да, — щебетала юная дама, заглядывая русскому красавцу в глаза, в которых читалась глубокая и безбрежная страсть. — Разве одна любовь мешает другой?

— Как вы милы и как справедливо выражаетесь…

Слова его говорили будто бы об одном, в голове же, как на грифельной доске, запечатлевались имена командиров полков и дивизий, названия немецких городов и крепостей, в которые эти дивизии и полки были посланы по приказу императора.

Но не спешите, читатель, делать вывод, что блондинки и брюнетки совершенно не интересовали нашего героя. Балы кончались за полночь. А где проводил остаток ночи постоялец с улицы Тетбу, пока не добирался до своей холостяцкой кровати? Однако молчок, молчок, господа! В воспитанном обществе не принято вслух говорить, что все тебе о ком-то известно. Здесь властвует закон: все самое-самое интимное друг о друге люди могут знать, но обязаны делать вид, что им ничего не ведомо.

Примем и мы такой вид и не назовем дам, с которыми стал коротко знаком русский офицер. Придет пора и что-то непременно нам откроется. Но снисходить до слухов и сплетен — надеюсь, и вы, читатель, как и я, автор, не станем.

Меж тем уж если коснулись балов, то на память приходит иное, что позабавит и рассмешит.

Ну вот, к примеру, давеча — вечер у Талейрана. Собственно, и не бал вовсе — небольшое, но изысканное собрание. Бал у бывшего дипломата номер один отшумел, надо сказать, в числе самых первых в Париже в честь августейших молодоженов. Вчерашний же съезд — для узкого круга. Шутка ли, всякий раз собирать толпы, если император приказал ныне опальному министру давать званые обеды не менее четырех раз в неделю! Дал, иначе говоря, понять: если не отдаете себя всецело государственному поприщу, так извольте, сударь, служить обществу иным способом, как бы ни было вам от этого накладно.

Итак, званый вечер. Конечно, кроме домашних и постоянного гостя маршала Бертье и еще нескольких близких персон, — и он, Чернышев. В общем, за столом не более двадцати человек. И вот появляется метрдотель, в руках у которого огромное блюдо и на нем — рейнский лосось невиданных размеров. Человек с блюдом подходит к столу и вдруг, поскользнувшись, падает. Вместе с ним, разумеется, шлепается на пол королевская рыба. Молчание такое, будто рухнул мир. Но неожиданно всеобщее оцепенение прерывает на удивление спокойный голос Талейрана:

— Будьте добры, принесите другого.

В тот же миг у стола второй слуга с новым, еще более крупным лососем. Спектакль? Весьма вероятно. А смысл искусно разыгранной пьесы, видимо, в том, чтобы дошло до императора: нет, ваше величество, вы меня не разорите, как бы ни притесняли своими жесточайшими распоряжениями.

Ну, а на праздник, который давал князь Невшательский, начальник генерального штаба маршал Людовик Бертье, съехался чуть ли не весь высший свет. И, так сказать, по случаю в некотором смысле курьезному. Дело в том, что еще до свадебных церемоний в Париже состоялось венчание в Вене. И вот там роль жениха по поручению Наполеона по всем правилам играл Бертье.

Так неожиданно и непривычно это было обставлено, что целый сонм вельможных австрийских господ обращался к Наполеонову своеобразному двойнику с таким же точно почтением, как будто к самой персоне его императорского величества.

В доме маршала, замечал Чернышев, в связи с этим даже в самые торжественные моменты вдруг кому-то приходила на ум венская сцена — Бертье в роли жениха. И тогда персону, вспоминавшую сей пассаж, прямо распирало от смеха.

Да и самому Чернышеву становилось забавно, когда он разговаривал с Бертье и видел его как бы в двух лицах. Так и хотелось обратиться: «ваше величество», и тут же прыснуть в кулак.

Что ожидает нынче, в какой дом приглашен? Да тут чуть ли не целая дюжина карточек. Ну-с, какая нам приглянется? Ба, и нечего, друг мой, выбирать: имеете честь быть приглашенным на вечер к самому его сиятельству господину послу Австрии в Париже князю Карлу Шварценбергу! Сим, сударь, вы непременно обязаны воспользоваться.

Посол, а рядом с ним австрийский же министр иностранных дел граф Клеменс Меттерних встречали гостей.

На точеном, так нравящемся женщинам, будто фарфоровом лице Меттерниха — обворожительная улыбка. Нашего героя он приветствует с подчеркнутой любезностью:

— Скажу по секрету, — привлекает он Чернышева к себе и шепчет ему, что называется, на ушко, — у нас сегодня не бал — цветник! Вас же я по этому случаю назначаю первым садовником. Надеюсь, вы сумеете из цветов, выпестованных мною, составить себе достойный букет?

Он и сам, как нам известно, далеко не стар. Но все же с высоты своих тридцати семи лет не мог не завидовать русскому атлету — юному человеку с головой Адониса на плечах Геркулеса, как он про себя называл Чернышева.

— Граф совершенно прав, — пожимая руку гостя, сказал князь Шварценберг, — вы будете сегодня на балу бесспорным кумиром женщин. А вот и одно из сказочных украшений нашего цветника!