Однако не станем злословить по поводу женщины. Тем более по поводу сердца той, что станет королевой Швеции. А сердце ее, что ж, обыкновенное сердце обыкновенной женщины. Кто-то любил ее. Кого-то любила она.

И о чем, вероятно, с достаточной долей уверенности можно сказать, — так и не принадлежала тому, кого впервые полюбила в неполных семнадцать.

Что известно нам наверняка — это то, что она до последних своих дней хранила его, Наполеона, письма с той, своей девичьей поры. Только случайно, через много-много лет после смерти, в ее королевской спальне, в старом шкафу, будет найдена связка писем, перевязанных то ли розовой, то ли голубой ленточкой, как водится у самых обыкновенных женщин.

Приехав в Ганновер и сняв в гостинице нумер, Чернышев послал полового с запискою в дом Вальмоденов. Посыльный вернулся с ответом: ваше высокоблагородие просят прибыть в любое удобное для вас время. Отправился тотчас.

Когда-то в Ганновере жил дух древнего рыцарства. Ныне слава этого крупного северогерманского города стала торговой. Однако и ореол воинства не поблек: дом, к коему направлялся Чернышев, еще помнил прямую и высокую фигуру фельдмаршала Вальмодена, а нынче здесь пребывал его сын, тоже небезызвестный генерал.

Граф и генерал-лейтенант австрийской службы Людвиг Георг Теодор Вальмоден, такой же сухой и жердеобразный, как и его знаменитый отец, имел отменную прусскую выправку. Приветствуя гостя, он щелкнул каблуками и чуть склонил небольшую, аккуратно расчесанную на пробор голову с едва заметным шрамом на щеке.

— Рад вашему приезду, герр полковник, — сказал он. — О вашем возможном прибытии мне сообщил мой давний друг канцлер Румянцев в Вену. И вот по его совету я приехал в город, где когда-то родился, чтобы свидеться с вами.

Располагающая улыбка Чернышева была ответом на любезность генерала.

— Мне доставляет удовольствие и честь оказаться вашим гостем, — начал он, и тут его взгляд остановился на другом австрийском офицере, появившемся в дверях гостиной. Его лицо показалось слишком знакомым.

— Селение Уржиц? — воскликнул Чернышев. — Первая наша встреча, если не ошибаюсь, в доме пастора?

— Ну да, вино, не выпитое под Аустерлицем. И другой раз мы виделись в Тотисе, — подхватил офицер.

— Получается, вы тот адъютант императора Франца, с кем я дважды виделся, но кому, увы, не был представлен.

— Полковник барон Фридрих Теттенборн, — как и генерал, с отменной воинской выучкой, представился императорский адъютант и тут же открыто и дружески улыбнулся: — На сей раз красное венгерское я специально привез из Вены, зная о предстоящей с вами встрече. Будем считать, что настало наконец время откупорить токайское, что так долго вас ожидало.

— Благодарю, — с удовольствием пожал руку новому знакомому Чернышев. — Однако время, которое мы избрали, чтобы открыть заветную бутылку, скорее располагает не к радости, а к скорби. Как только перед Любеком я вступил на материк, тут же попал, что называется, в объятья французских солдат. В Гамбурге и Бремене их также целая туча. Как, впрочем, и здесь, в Ганновере, их обозы, спешащие на север.

— Значит, самое время, полковник, для нашей встречи, необходимость которой прозорливо предугадал российский министр иностранных дел, не правда ли? — произнес Вальмоден.

Еще в середине лета Чернышев сообщил в Петербург о том, что три французские дивизии внезапно покинули свои квартиры на юге Пруссии и направились в сторону северного побережья. Тогда же, по сводкам Мишеля, началась переброска огромного количества ружей и пушек в Варшавское герцогство.

Перед отъездом Чернышева из Петербурга в Стокгольм канцлер Румянцев пригласил его к себе.

— В Тильзите Бонапарт клятвенно обещал вывести свои войска из Пруссии и Польши. А он, по твоим сообщениям, все более нагнетает в сии опасные для нас края новые свои силы. Для нас же зело было бы важно, чтобы Европа, ежели откроется между нами и французами война, взбрыкнула и сбросила с себя бонапартово иго. Чуешь, какой резон вывожу я из твоих, друг мой, очень своевременных донесений, — сказал министр.

— В сих целях, ваше сиятельство, Европе следует помочь, — ответствовал Чернышев. — Я на этот предмет уже имел размышления. Помните, сообщал я о Талейрановом совете — обеспечить безопасность нашу с севера и юга? Со Швецией — тьфу, тьфу! — вроде бы дело может наладиться. Дальше бы — замириться с Турцией. Но и сие — не главная моя мысль. А первейшая — чтобы Европа стала для Наполеона не подспорьем супротив нас, а его второй Испанией.

Тонким батистовым платком Николай Петрович промокнул вспотевшее лицо. Пытливо острыми рачьими глазками поглядел на Чернышева.

— А что, если тебя, Александр Иваныч, свести там, в Европе, с людьми, коих желание, как и наше? Сиречь — подняться супротив Бонапарта. Я отпишу им…

Так и оказался Чернышев по пути из Стокгольма в Париж в нижненемецком городе Ганновере, в доме Вальмоденов.

Отец Людвига Георга, генерал-фельдмаршал, служил сначала родной Пруссии, затем Англии и Австрии. И сын поставил свою шпагу на службу этим же странам, соперницам супостатной Франции. Перед самым столкновением австрийцев с Наполеоном в восемьсот девятом году Людвиг Георг возглавил тайное посольство на берегах Альбиона, чтобы заручиться поддержкой Англии. Сам же, воротясь, поспешил туда, где уже заговорили пушки. В сражении под Ваграмом, несмотря на общее превосходство французов, генерал Вальмоден взял у неприятеля восемнадцать орудий.

Нет, не станет такой генерал и подобные ему офицеры под бонапартовы знамена, несмотря ни на заключенный мир, ни на брак австрийской эрцгерцогини Марии Луизы с Наполеоном.

Собственно, такую позицию с первых же слов выразили русскому гостю и Вальмоден, и адъютант австрийского императора.

«Долг платежом красен, — вспомнил поговорку Чернышев, подумав, разумеется, не о токае, а о своем свидании в Тотисе с австрийским императором Францем. — Когда-то я привез его величеству уверения моего государя в том, что Россия не поднимала и не поднимет меч против Австрии, как бы на том ни настаивал Наполеон. Ответит ли ныне и в будущем Австрия тем же? Исполнит ли она свое обещание хранить дружбу с Россией, если вдруг грянет франко-русская война?»

— Мой император, насколько мне известно, даже если его принудит всемогущий родственник, останется верен своему обещанию, которое он передал через вас в Тотисе русскому царю, — заявил Теттенборн. — В худшем случае — демонстрация у русских границ и ни шагу далее.

Многие знали: император Франц, отдав любимую дочь за Наполеона, даже не приехал в Париж на свадебные торжества.

«Мой господин брат, — выдавил он из себя сквозь зубы в письме, — вкладывая в ваши руки судьбу моей дорогой дочери, я представляю вашему величеству самое убедительное доказательство доверия и уважения, какое только могу».

Брак эрцгерцогини был сделкой, на которую когда-то намекал Чернышеву министр иностранных дел Австрии. Но удастся ли хитрому и ловкому Меттерниху уберечь страну от военного столкновения?

Армия, сохраненная после Ваграма, все еще оставалась серьезной силой. И она представляла собой козырь в игре, хотел или не хотел того изворотливый австрийский дипломат. Ведь козыри, как известно, имеют особенность переходить из рук в руки, и не завладеет ли ими более удачливый и опасный игрок?

— Издавна сыновья лучших семейств Германии поступали на службу Пруссии и Австрии и гордились этим. — сказал генерал. — Теперь же самые способные офицеры покидают прусскую и австрийскую армии. И знаете, куда иные из них устремляют путь? В Испанию. Чтобы там, где бьют Наполеона, приложить и свои силы.

Проезжая накануне через Любек, Гамбург и Бремен. Чернышев стал свидетелем того, как жители угрюмо, не скрывая своей ненависти, встречали бонапартовых пришельцев.

— Здесь, в Германии, всеобщее раздражение против оккупантов, — подтвердил Вальмоден. — Однако брожение это вряд ли приведет ко всенародной вспышке, подобно испанской. Надо знать немцев. Несмотря на унижения и огромные налоги, собираемые вооруженной рукой французов, немцы долго будут размышлять, брать ли топор или шпагу. В лучшем случае ими руководит более восторженность души, когда они негодуют, нежели готовность к истинному подвигу. И если их не зажечь примером отверженности, они не решатся на собственный порыв. А ведь имелся шанс, который Пруссия упустила, чтобы сбросить с себя оковы.