Рука Наполеона сломала печать на письме, которое протянул ему Чернышев.

— Ну вот, снова уверения в дружбе, оправдания и скрытые обиды! Однако не я первый встревожил Европу приготовлениями к войне, не я стал передвигать войска к границам…

«Ну что же, — подумал Чернышев, — будем считать, что это и есть начало будущей войны — обмен упреками, как обмен артиллерийскими залпами. Отныне никто из них, императоров, не уступит, но каждый станет делать вид, что он ничем, ни единым помыслом, ни самым малейшим действием не приближает смертельную схватку, а всеми силами стремится ее отодвинуть и даже вовсе исключить.

Сколько будет продолжаться сия дуэль и чем она закончится, зависит и от меня, волею судьбы оказавшегося меж двух огней. А когда над тобою свистят ядра, невольно хочется втянуть голову в плечи. Но, кажется, ты не робкого десятка, кавалергард?!» — усмехнулся про себя Чернышев.

— Ты нынче, Сашок, непременно будь у меня.

— Что так, Александр Борисович? Званый обед иль для интимного кружка приглашены некие молоденькие Сильфиды из кордебалета, в коих вы души не чаете?

— Да ну тебя, право! Не вводи меня, старика, в грех. — Князь Куракин притворно отмахнулся пухлою рукою, на которой каждый палец унизан перстнем. — Сюрприз тебе хочу представить. Так сказать, память о событии, коего и ты явился участником.

Часам к четырем пополудни гостиная миссии заполнилась разношерстной публикой. Среди актеров, которые составляли большинство и которых легко было отличить по их экстравагантным нарядам, выделялся пяток шустрых месье, внешностью своею оставлявших далеко позади служителей Мельпомены. То были живописцы с длинными, до плеч, волосами и острыми, под Генриха Четвертого, козлиными бородками и колкими, как пики в разные стороны, усами, одетые в какие-то то ли заляпанные красками, то ли специально на фабрике затейливо разрисованные широкие блузы.

Собственно, не сама экстравагантность гостей привлекла внимание Чернышева, скорее пышная, разукрашенная множеством бархата, парчи, кружев, орденов и бриллиантов фигура российского посла, которая, несомненно, затмевала все сборище.

Предметом же, что собрал эту яркую, азартно говорливую публику, оказалась картина, которую козлинобородые художники водрузили у стены на двух стульях. Полотно, эдак аршин в высоту да аршина три в длину, являло собою процессию служащих русского посольства с персоною самого посла в центре шествия.

«Ба! — мгновенно сообразил Чернышев. — Шествие сие — переезд князя Куракина прошедшим летом из Парижа на дачу в загородный замок Клиши».

На картине князь в бархатном халате и в соломенной шляпе восседает в золоченом кресле, которое несут слуги. За креслом попарно шествуют члены посольства. Причем, низкорослые — впереди, за ними — на голову или две повыше, а самыми последними — у кого рост чуть ли не под три аршина.

Но сам-то князь каков! Изображен в профиль, с забинтованной головой, вальяжно возлежащим на атласных подушках.

— Восхитительно! Непередаваемо правдоподобно! Это достойно сюжетов из римской истории! — раздавалось безумолчно из толпы, окружавшей полотно.

— Сие живописное произведение я специально заказал вот этим молодым людям, — сделал едва ли не реверанс в сторону блузников Александр Борисович. — И вам, восхитительные волшебники кисти, смею уверить, решительно удалось воплотить на холсте незабываемое событие в моей жизни — трагический случай в доме его высокопревосходительства австрийского князя Шварценберга. Помните ужас того дня? Что можно поставить рядом с сим происшествием — последние дни Помпеи, спасение Ноева ковчега или конец света? Но я, словно сказочная птица Феникс, видите, восстал из пепла и, опаленный пламенем, вышел живым из того огненного ада. Моему чудодейственному спасению и посвящено аллегорическое полотно, которое я сегодня решил показать вам, мои друзья, перед тем, как оно украсит мои апартаменты.

Настроение князя Александра Борисовича было расчудесное. От внушительного лица его и всей массивной фигуры так и веяло довольством и радостью жизни. А чего бы и не радоваться, если намедни получилось известие, что Петруша уже выехал из Петербурга сюда, в Париж, к нему, своему воспитателю? Значит, возымело действие письмецо к его высокопревосходительству и двоюродному брату, министру иностранных дел графу и канцлеру Николаю Петровичу Румянцеву. Послал, выходит, отрока к своему… Да будет кривить душою промеж своих! К отцу. Какие там «воспитанники» да «воспитатели», когда речь идет о кровных детях, хотя и прижитых на стороне, не от законной, так сказать, супруги.

Теперь за Петрушей будет его, отеческий, пригляд, да и карьера отрока наладится. А ведь куда как хорошее начало для молодого человека — направиться в миссию с письмом самого министра!

Здесь уже двое его, посла, незаконнорожденных — Николаша и Алексис. Оба — при деле, хотя и на сверхштатных должностях, оба его личные секретари. Надо бы последнего, кажется, Федором его зовут, пристроить. Тогда бы ему, уже в преклонных годах родителю, стало бы совсем спокойно. Но и так — радость, что едет Петруша.

Что же еще нынче так переполнило, так просветлило душу, кроме того, что живописцы обрадовали окончанием заказа? С утра заехал в «Комеди Франсез» и уладил неприятность, что случилась у Жюли с ее гадкой соперницей. Почему ее обидели, зачем обошли ролью? Хорошо, что он настоял, защитив свою милую пташечку, которая вон как сияет теперь среди гостей. Я приму ее благодарность, пусть только собравшиеся разъедутся и мы останемся с нею вдвоем.

Впрочем, до того мне надобно бы с глазу на глаз поговорить с Чернышевым. Тут дело серьезное. Не предупреди я кого заранее — не токмо ласки Жюли, всего иного мгновенно можно себя лишить. Хоть я, посол, и в стороне, а формально не ему, флигель-адъютанту и царскому баловню, а мне — первый кнут, ежели этот вертопрах влипнет в какую неприятность. А тучи, видать, собираются над его головою.

Когда остались вдвоем, все ж начал не о деле, а перво-наперво кивнул на живописное полотно, оставленное ушедшими художниками:

— Ты, Сашок, надеюсь, не в претензии, что в аллегории не предусмотрелось места для твоей особы? Полагаю, ты меня поймешь: хотелось, чтобы сие полотно было как бы семейным портретом. Видишь, за креслом шествуют Николаша и Алексис. А я еще приказал поместить — вон там, в третьем ряду — Петрушу и Феденьку. Остальные же персонажи — суть символы, как и слуги, несущие кресло.

— О да! — с готовностью согласился Чернышев. — Как бы мог я претендовать на отображение своей персоны среди сих достойных фигур? Прикажи ваше сиятельство нарисовать меня с вами вместе, как то и произошло в памятный день, всю композицию пришлось бы менять самым решительным образом.

— То есть как менять? — спросил князь Куракин, недоумевая.

— А вместо четверых слуг, что держатся за кресло, довелось бы живописцам изображать меня одного. Вернее, меня и вас, милейший Александр Борисович, простите, в несколько непривычной для вас позе — на моей, еще раз прошу прошения, собственной спине. А кругом — дым, огонь, горящие головешки.

Лицо князя побагровело, но быстро приняло прежнее выражение превосходства.

— Кабы с младенческих твоих лет я не числил тебя за вертопраха и фанфарона, мог бы твои слова счесть за дерзость. Да что с тебя взять, шалопая? Потому и отвечу в твоей же манере: иль мало тебе стало в ту злополучную ночь неевой жены да какой-то польки, что ты, прижимая к груди, нес на своих руках? Экая картина была бы! А что в твоем, прости господи, сюжете — почтенный сановник в объятиях молодца? Ты закажи, закажи-ка, братец, моим живописцам сию картину на память о твоих парижских похождениях. Только не показывай, слышь, никому. А то о твоих выкрутасах, боюсь, уже весь Париж говорит. Вот об этих-то твоих похождениях я и собрался нынче с тобою потолковать, да ты, вишь, все ерничаешь, тебе все как с гуся вода.

— Собрались поговорить о моих похождениях на том балу? — ухмыльнулся Чернышев. — Так то ж вы сами определили как событие, достойное анналов истории. Как Помпея или ковчег Ноя.