— Гм! — закончив чтение статьи, промычал себе под нос герцог Ровиго. — Хорошо было бы, коли и впрямь «ничего иного»! Но шельмец Эсменар прав, избрав смех своим оружием. Именно злой иронией, скорее даже издевкой, мы насмерть поразим опасного врага. Теперь в какой бы дом он ни зашел, все станут показывать на него пальцем и хохотать до упаду.

А утром герцог Ровиго уже стоял перед Наполеоном, вытянувшись во весь свой рост.

— Вы знали об этом пасквиле в «Журнале империи»? Ах так, даже предварительно читали. Так, значит, вы хотите заставить меня начать войну с русскими, когда у меня к ней еще ничего не готово?

— Сир! Какая война, если предмет насмешки какой-то там мифический офицер даже без указания его национальной принадлежности? — попытался защититься Савари.

— Мифический, говорите вы? Только безмозглый дурак, такой, как сочинитель этого доноса, мог так полагать, а не вы, министр моей тайной полиции. Офицер — личный адъютант императора Александра, с которым я, император Франции, в дружбе и союзе, слышите ли вы? Посему автора — от службы отстранить. Кто он? Эсменар? Уволить и выслать из Парижа за сорок лье. Чернышеву же предоставить полную свободу: приходить куда он пожелает, смотреть и слушать что захочет, быть по-прежнему приглашаемым в самые первые дома Парижа. Вы поняли?

— Естественно, сир. Однако недоставало, чтобы мне вашим величеством было приказано самому известить его о вашем распоряжении.

— Вы догадливы, черт возьми! Именно это я и приказываю вам сделать! Что, разве вам впервые лицемерить, в том числе и перед вашим лучшим петербургским другом графом Чернышевым? Вы тотчас, герцог, отправитесь к нему и от моего имени пригласите Чернышева на мою императорскую охоту завтра и Сен-Жерменском лесу. Вы дали промах, мой милый друг, какого я от вас не ожидал. Переусердствовать иногда означает больше, чем пройти мимо чего-то скрытого и опасного. Однако благодарите Создателя, что рядом с вами оказался я, кто умеет, как искусный игрок в шахматы, просчитывать на несколько ходов вперед.

Мы надеемся, что читатели не забыли тост «За Римского короля!». Его произнес весной прошлого, восемьсот десятого, года Клеменс Меттерних в Лувре на свадебных торжествах. Я, автор, тоже помню об этих словах, потому и спешу сообщить: австрийский министр иностранных дел с прозорливостью оракула предвосхитил событие, которое случилось в Париже двадцатого марта восемьсот одиннадцатого года, о котором и пойдет теперь речь. В тот день императрица Мария Луиза разрешилась сыном, которого нарекли Франсуа Шарлем Жозефом. И, разумеется, сразу же удостоили титула Римского короля.

В то утро, ровно в десять часов, парижане, толпившиеся на улицах в ожидании вестей из Тюильри, радостно вздрогнули от первого пушечного залпа: «Императрица, слава Богу, разродилась!» Но кем оказался новорожденный ребенок? Все с замиранием сердца ожидали: если грянет двадцать один выстрел — дочь, если же сто один — поздравлять следует с сыном.

Гулко разносится в небе Парижа второй, за ним третий, четвертый залпы… Вот их уже двадцать один. Грянет ли двадцать второй, ведущий счет за сотню, или пушки уже выполнили данный им приказ? Люди, собравшиеся на тротуарах и мостовых, сгрудившиеся на набережных и в садах и парках, отчаянно высунувшиеся из сотен окон, оцепенели в неведении — хлопать в ладоши и кричать «виват» сейчас или ждать продолжения пальбы?

Наконец разнесся тот, двадцать второй орудийный выстрел, означавший, что их будет ровно сто один, и Париж взорвался радостными криками: у императора — сын, наследник и продолжатель его славных и великих дел!

Так менее чем через год после вихря празднеств и карнавалов в честь императорской свадьбы — снова впал Париж в полосу ликования и веселья. Балы во дворцах и маскарады на улицах. А в течение трех дней Святой Пасхи, с пятнадцатого по семнадцатое апреля — народные гулянья на террасах Тюильри, где с балкона являлась народу августейшая родительница с младенцем на руках.

Как раз на шестнадцатое апреля была назначена охота, чтобы также пышным собранием самых именитых гостей войти в череду незабываемых торжеств, знаменующих значимость величайшего события в жизни императорской семьи и всей великой империи.

Ах, эта хваленая французская учтивость и деликатность! Только ведь за день до того Савари пылал ненавистью и злобой, строя козни против Чернышева, а уже снова рассыпался в таких любезностях и уверениях в вечной дружбе, что и сам, казалось, не сомневался в искренности своего поведения.

— О, мой друг! — Герцог Ровиго обнял и многократно осыпал поцелуями своего давнего знакомца. — Вы не поверите, с какой радостью бросился я к вам, едва заслышав, что император намерен вас пригласить в Сен-Жерменский лес. «Сир! — воскликнул я. — Соизвольте сие поручение возложить только на меня, вашего давнего слугу. Передать от вас приглашение личному другу русского царя для меня будет величайшим счастьем и знаком высочайшего доверия ко мне вашего величества и его величества императора Александра, которому верно и преданно служит мой друг полковник Чернышев!» Да, вот так я, милый Александр, прямо и откровенно сказал моему императору, и он не мог лишить меня этого приятнейшего удовольствия.

Казалось, излияниям восторга и преданности не будет конца, если бы рано поутру не надо было отправляться в лес. К тому же Чернышеву следовало срочно позаботиться об охотничьем костюме и снаряжении, которых у него не было. Не желая быть зависимым от Савари, который тотчас прислал бы ему все необходимое для поездки, Чернышев рискнул сам в короткое время раздобыть искомое.

Он знал, кто может оказать ему подлинную услугу — Каблуков. Платон только что вернулся из Петербурга и взялся в течение одной ночи слетать к своему маркизу за одеждой и ружьями. Но мало того — Каблуков заехал к знакомому портному, и тот буквально за какой-то час снабдил егерское снаряжение такими восхитительными воротниками, жабо и различными опушками и отделками, что наши друзья в своих нарядах оказались в центре внимания всех, кто, как и они, поутру прибыли в Сен-Жермен.

Утро выдалось очаровательное — ясное, чистое, напоенное хрустально-прозрачным воздухом, который бодрил, как хороший бокал шампанского.

К павильону, построенному для гостей в одном из самых живописных лесных уголков, один за другим подъезжали роскошные экипажи и не менее живописно и даже вызывающе разодетые всадники. Прибывавших дам и господ тут же встречал многочисленный служебный персонал, определявший гостям места для их экипажей и привязи для верховых лошадей, а также указывая, где каждому уготовано местоположение во время движения по лесу и, конечно же, во время самой охоты.

Хотя Чернышев с Каблуковым приехали очень рано, Савари уже распоряжался возле павильона. Завидя Чернышева, он сразу же бросился к нему, источая поток сладкоречивых приветствий и восторгов по поводу его егерской экипировки.

— Скажу вам, Александр, по секрету: император по приезде намерен пригласить вас в свою свиту. Так что поручите все ваши заботы месье Каблукову и постарайтесь сами не отлучаться от моей особы далее чем на расстояние видимости. Я обязан буду дать вам знак, чтобы исполнить волю моего императора.

Нет, положительно это был хитрющий лис, от которого едва ли что можно было сокрыть. Еще только подъехав к Чернышеву и начав с ним разговор, Савари не просто взглядом, а каким-то внутренним чутьем определил, куда направлен взор нашего героя.

Чуть поодаль от павильона, шагах в сорока, виднелась группа всадниц, оживленно о чем-то переговаривающихся между собою.

Одного взгляда было достаточно, чтобы безошибочно определить — то была княгиня Боргезе со своими фрейлинами. Все они, как и сама Полина, были одеты в камзолы из темно-зеленого бархата и юбки из тяжелого белого шелка.

Чернышев, только из учтивости дослушав сентенцию Савари, тотчас тронул своего иноходца и оказался рядом с восхитительными амазонками.