Все расхищено, предано, продано,

Черной смерти мелькало крыло,

Все голодной тоскою изглодано,

Отчего же нам стало светло?

Анна Ахматова

Город Грозный был очерчен красными ломаными линиями, иссечен синими рубцами обороны, исколот треугольными флажками наступающих батальонов. Условные значки на карте едва ли отражали действительность, которая то и дело вносила поправку — здесь войска заняли очередной район, а там столкнулись с ожесточенным сопротивлением. Настоящая картина боевых действий дымилась квадратами руин, пересекалась огненными пунктирами, бурела запекшимися пятнами.

Один из флажков хаотично метался по центру — штурмовой отряд, пробивавшийся к защитникам дома правительства, взятого в жесткое кольцо, почему-то заплутал на грозненских перекрестках. «Они там ошалели, что ли?» — кипятился генерал. Пометавшись, отряд вернулся на исходный рубеж, не выполнив задачи спасения. Выяснилось, что многие бойцы были нетрезвы, а экипаж головного танка вообще пьян в стельку.

Генерал приказал построить провинившихся перед штабом. Осоловевшие, чумазые, они стояли на плацу Ханкалы, сознавая, что никакого наказания не будет — воевать все равно кому-то надо. По безразличным лицам генерал понял, что этим молодым мужикам, наспех набранным на контрактную службу из русских захолустных городов и деревень, поздно что-либо говорить про долг, честь и прочие моральные абстракции. Нагловатая ухмылка командира танка Матюшкина окончательно разозлила. Отвернувшись, он бросил через плечо:

— Всех расстрелять!

Такого не ожидал никто. Зависла гробовая тишина. Вояки протрезвели в мгновение ока. Не зная, что и предпринять, они в растерянности переминались с ноги на ногу.

— Дайте последний шанс, — пролопотал кто-то.

Его угрюмо поддержали:

— Виноваты, исправимся.

Генерал стоял спиной к штурмовому отряду. Его глаза, красные от бессонницы, были неумолимы. Желваки под щетиной яростно вращались. Он думал о тех, кто из последних сил оборонялся там, в центре Грозного.

— Завтра, — в голосе звенел свинец, — завтра вы вытащите оттуда всех — живых и мертвых… Тогда прощу.

Он резко повернулся — контрактники неровно вытягивались, отдавая честь. Матюшкин вызывающе улыбался.

Ужин был скудным — рыбные консервы, репчатый лук, черный хлеб. Есть не хотелось. Сайра в масле осточертела — к ней так и не притронулись. Меланхолично жевали хлеб. Луковую горечь запивали сладким чаем. Предложение разговеться Матюшкин сурово отверг: «Сегодня пить не будем». О происшедшем не проронили ни слова. Молча закурили. Дым тяжелых раздумий заструился вдоль узорчатого ковра, который висел на обшарпанной стене казармы. Большая хрустальная ваза, служившая пепельницей, была наполовину заполнена окурками.

В дверную щель просунулся штабной майор Лисин. Отвечавший за высокий боевой дух войска, он практиковал задушевные беседы с подчиненными и потому получил кличку Душещипатель.

— Однако у вас тут Эрмитаж. — Майор хозяйским глазом осмотрелся по сторонам. — Коллекционируете?

Матюшкин смачно сплюнул в вазу:

— Не пропадать же добру.

Душещипатель согласно кивнул головой и хитро прищурился:

— Я вот что пришел, ребята. Вы, конечно, слышали о полководце Суворове. Он не проиграл ни одного сражения. А почему? Потому что у него был завет — сам погибай, но товарища выручай.

— А про денежное довольствие у него завета не было?

— Сулили горы золотые — ни черта не заплатили.

— Воюем за сайру.

— Так она же в масле, — извернулся Душещипатель. — Ребята, поймите, деньги — не главное, главное — Родину защитить.

— Моя родина — тверская огородина.

— У самих дома — сплошной разор.

— Матюшкин вон жениться затеял, а на какие шиши?

Разговор пошел наперекосяк, переключившись на тему, несподручную для майора. Ему нечего было сказать обозленным людям, которые все еще надеялись подзаработать на войне — другой работы в родных пределах для них не нашлось. «На что рассчитывали, дурачки? — подумал офицер. — В лучшем случае получат копейки, да и те все равно пропьют».

Контрактники и так знали, что оставят кровный заработок в первом кабаке. Потому предпочитали публично обсуждать лишь будущую свадьбу командира, выставляя ее как образец всеобщих чистых помыслов. Отчасти Матюшкин был сам виноват в этом — однажды под хмельком он разоткровенничался, что хотел бы уважить невесту, как персидскую царевну. Теперь ему приходилось выслушивать сочувственные слова экипажа, которые попахивали тонкой ехидцей и корыстным интересом.

— Ну ладно, хватит лапать святое. — Он решительно затушил окурок о вазу. — Ты чего пожаловал, майор?

— Да вот, хочу знать, как завтра воевать собираетесь?

— Пошли с нами — увидишь.

Лисин опешил. Ускользая в дверную щель, выпалил:

— У меня — другое задание.

Двинулись на заре. Дорожная пыль, слегка прибитая ночной сыростью, порошилась под тяжелыми траками бронемашин. Город лежал в развалинах. Они источали мертвенный холодок опасности. Казалось, за каждым изломом притаились боевики. Солнечные лучи насквозь прошивали пространство, исчезая в пробоинах зданий, опутанных ржавой арматурой. Августовский денек обещал быть жарким.

Мутная река Сунжа разделяла город пополам. По ту сторону моста, огражденного бетонными блоками, простиралась территория смерти — рядом с полуразрушенным домом торчал остов обгоревшего танка. Взрыв разворотил стальную махину, снес башню, огромное колесо закинул на балкон.

Матюшкин прильнул к окулярам. На первом этаже дома располагалось безымянное кафе — красочная вывеска, некогда зазывавшая прохожих, была покорежена. Осколки витрин вперемешку с битым кирпичом составляли беспорядочную мозаику на асфальте. В помещении стоял утренний полумрак. Виднелась пара поломанных стульев да столик, на котором горкой белела осыпавшаяся штукатурка. В углу валялись лохмотья прежней жизни. Внезапно они зашевелились, образуя призрачную фигуру. Фигура медленно приподнялась, повернулась к оконному проему, подала непонятный знак. Матюшкин разглядел лицо — в глазах застыла непроглядная ночь, золотистые волосы распустила печаль. На мгновение почудилось, что где-то они встречались. По крайней мере, этот взгляд, отражавший самую бездну, показался ему знакомым.

— Не стрелять! — скомандовал он. — Там девушка.

От полуразрушенного дома шел проспект, занятый боевиками. Проспект растворялся в потусторонней перспективе. Время от времени ее обозначали огневые точки противника. Выбрав позицию возле кафе, контрактники приступили к работе. Орудийные залпы дымными облачками выравнивали противоположную линию зданий, гасили обнаруженные точки — Матюшкин последовательно уничтожал перспективу. В горячке боя он не заметил предательской вспышки, сверкнувшей позади, в оконном проеме. Танк дернулся, густая гарь заклубилась над ним. Командир откинул люк, выпалил: «Горим!». Экипаж выбрался из полыхающей машины. Вокруг невидимые пули высекали искры из камней, цокали по броне.

Кафе мерцало спасительным полумраком. На ступеньках битое стекло хрустело под ногами. Опаленная дверь была распахнута в пустоту. На полу валялись те же грязные лохмотья, только изрешеченные свинцом. Матюшкин присмотрелся — девушка лежала, обхватив руками большой живот. Она и мертвая пыталась уберечь таившуюся в ней новую жизнь. Сбившиеся пряди прикрывали черты лица. Бездонные глаза еще молили о пощаде.

«Сволочи!» — Матюшкин представил, как боевики притащили ее к безымянному кафе, как выставили живым щитом на последней черте, а потом хладнокровно пристрелили: нечего, мол, жалеть русскую потаскуху. Он поправил на оголенных коленях тряпки, стараясь напоследок сделать для нее хоть что-нибудь: «Спи, сестренка!».