— Гады! — чертыхнулся Глебов, поднимаясь. — Только и умеют бить из-за угла.

Колченогий лежал рядом, уткнувшись лицом в жижицу.

Из баньки возвращались навеселе. Настроение было легкое, почти воздушное. Вспоминалась полевая дорога, березовые перелески, небо в белых облачках. Эх, Русская земля, ты уже за холмом!

В казарме бушлаты стояли ратным строем. На деревянном столе луковицы пылали семиглавым собором. За столом сидел подполковник Косолапов — мрачный, как солнечное затмение.

— Помылись? — проокал он, точно деревенский батюшка. — А чего на лаптях грязь?

— Ее разве отмоешь? — Лисин прошлепал по казарме, оставляя мокрые следы. — В бане весь пол загажен — вот и топали босиком.

— Это верно, — вздохнул Косолапов. — Теперь нам никогда не отмыться — объявлена капитуляция.

Внезапная весть ошеломила. Стало понятно, что свершилось неслыханное предательство. В самый канун победы, когда только и оставалось добить врага в его логове, Москва вдруг решила замириться с ним. Одним махом все становилось бессмысленным — война, смерть, кровь.

Голубоглазая бутыль засияла на столе, как минарет. Офицеры расселись кругом. Из приемника донеслось гнусавое пение. Косолапов мусолил в зубах сигарету:

— В общем, мужики, приказано зачехлить орудия и — по домам.

— Как отступать будем? — усмехнулся Глебов. — Строевым шагом или мелкой рысцой?

— Будем двигаться, как учил великий полководец, — поднял кверху назидательный палец Лисин. — Наденем ветры и вперед.

Наступило похоронное молчание. Паша Морячок задумчиво скреб ногтем по столу. Косолапов елозил окурком по краям кружки. Глебов, криво улыбаясь, вынул пистолет, приставил дуло к губам, свистнул:

— Эх, товарищ майор, жалко мне тебя — суворовскую-то медаль придется припрятать.

— Это почему?

— Жена не поймет — война проиграна, а ты награду получил. За что? За пособничество врагу?

— Награды не прячут, награды демонстрируют. А супруге скажу — пожаловали за бесстрашную эвакуацию.

— Ловкач!

— Завидуешь? — рассмеялся Лисин. — Сам, наверное, такую медаль не прочь нацепить?

— Спасибочко. Мне теперь и ветров на ногах довольно…

За окном угасал вечер. Горы окутывала сизая роздымь. В оружейной комнате Капитоныч пересчитывал патроны.

— Личное оружие тоже сдать! — приказал он.

— Зачем?

— Чтобы в сердцах кого не подстрелил.

Пистолет забился в угол, как щенок. Лишившись стального друга, Глебов почувствовал себя одиноким и беззащитным. Вдалеке в горных расселинах кружились волки, выли на луну — серебристую, словно медаль.

Наступило воскресенье — срок выписки из небытия. Турин покинул госпиталь, сверкая бинтами. В казарме его дожидался старший лейтенант Глебов. Решили вечером сходить в шашлычную — отметить возвращение.

Шашлычная находилась недалеко от гарнизона — на перекрестке трех дорог. Это была невзрачная сараюха, некогда покрашенная в цвет веселого весеннего дождя, со временем приобретшая грустные тона поздней осени. Поодаль располагался блокпост — на пыльной обочине одиноко маячил бронетранспортер, охраняемый солдатиком. Блестя голодными глазами, он стыдливо отворачивался в сторону, когда слышал пьянящие запахи еды.

Офицеры устроились за угловым столиком. Хмурый хозяин, поседевший после гибели жены при первой бомбежке Грозного, принес две тарелки с кусками жареного мяса, а его юная дочь — пресные лепешки. Все это делалось неприветливо, с подчеркнутым отчуждением.

— Хадижат, включи музыку, — только и сказал хозяин.

Из потрепанного магнитофона, стоявшего на прилавке с посудой, донеслись дребезжащие звуки. Самодеятельные музыканты с ожесточением дергали расстроенные струны, как спусковые крючки. Казалось, они изо всех сил старались воспроизвести какофонию беспорядочной пальбы. В этом стальном бряцании чувствовался особый неустрашимый настрой. Таким же металлическим оказался и голос певца, прокаленный хрипотцой. Он пел о жестоких русских, разрушивших его цветущий город, и призывал джигитов отомстить за погибших — сокрушить ненавистную Москву:

Нам равных нет. Мы все сметем.

Держись, Россия! Мы идем.

Поначалу офицеры не замечали воинственных созвучий — они так давно не видели нормальной пищи, что не до того было. Лишь немного утолив голод, Турин обратил внимание на музыку.

— Слышишь?

— Что? — насторожился Глебов.

— Как волки идут.

— Какие волки?

— Чеченские.

— Ты про песню, что ли? Не бери в голову — стращают.

Глебов прислушался к припеву, похожему на волчий вой:

— А может, и в самом деле идут.

Разомлев от еды, офицеры предались благостной ленце. Уже и бравурные мелодии с хвастливой восточной окраской показались им не столь угрожающими…

Их было четверо. Они вылезли у перекрестка из обшарпанной легковушки. Вожак выделялся густой шевелюрой и пронзительным орлиным взглядом. На нем была модная кожаная куртка, сверкающая молниями и заклепками. Он держался гордо, с достоинством, как и положено горцам. Остальные, вооруженные до зубов, видимо, были его охранниками.

— Имам! — обрадовался хозяин, завидев гостей. — Спасибо, что заехал.

Имам сел за соседним столиком. Двое из его свиты расположились по бокам, положив автоматы на колени, третий, перегородив выход, направил ствол на безоружных офицеров. Глебов помрачнел:

— Вот и помирились… с волками.

Хозяин, угождая, суетился — на столе мигом образовались холмики помидоров, разрезанных пополам, пучки душистой зелени, яблоки рассветного налива. А вскоре эту красоту увенчало огромное блюдо с шашлыками, источающими румяный дымок. Началось пиршество. Чеченцы вкушали яства неторопливо, изредка перебрасываясь словами. Они не удостоили офицеров, сидевших напротив, даже презрительным взглядом. Наконец Имам вытер руки о полотенце, поднесенное девушкой, и поднял глаза на соседей.

Они пристально смотрели друг на друга, пытаясь понять, какое неодолимое горе встало между ними, какую межу им теперь не перешагнуть. Турину почудилось, что это противостояние взглядов не закончится никогда. Неожиданно чеченец улыбнулся, о чем-то попросил охранника. Тот вышел, покопался в багажнике машины и вернулся с зачехленной гитарой. Хозяин поспешил выключить магнитофон.

Имам привычно настроил струны, и в наступившей тишине раздался его голос, отлитый, должно быть, в самой глубине сердца:

Это был старинный русский романс, который так нравился Турину. Дома он, бывало, напевал его под струнный перебор, когда собирались друзья. Как многое с тех пор изменилось, а ведь прошло всего ничего. Наверное, даже любимая не узнает его, когда он откроет дверь, — с войны не возвращаются. Турин и сам не заметил, как забылся и нечаянно подхватил припев:

Последний аккорд заглушил визг тормозов — у перекрестка остановилась очередная легковушка. Боевики с гоготом ввалились в шашлычную, обнялись по-братски с певцом и его товарищами, потребовали вторично накрыть стол. Приземистый бородач, крест-накрест опоясанный патронташными лентами, сменил на выходе прежнего охранника.

— У них тут что, — подивился Глебов, — слет пионеров джихада?

— Кажется, нам пора закругляться. — Турин отсчитал деньги, встал.

— Сидеть! — скомандовал бородач, клацнув затвором.

На грубый окрик никто не обернулся, как будто теперь и впрямь полагалось вести себя иначе — кому-то всласть пировать, а кому-то уныло наблюдать со стороны, дожидаясь своей участи. К этому недоброму знаку добавился другой — из-за прилавка куда-то исчезла Хадижат.