Полузадохнувшийся, еле живой от усталости, Виноградов долго возился с шарниром. Старшина то и дело дергал его за рукав:

— А ну-ка, дай мне!

Василий не мог видеть его испачканного сажей, перекошенного от боли лица. Старшина скрипел зубами, подтаскивая руками волочащуюся зашибленную ногу; он боялся ступить на нее и все время прыгал около трюмного машиниста. Все-таки им удалось отсоединить шток. Напрягая последние силы, они оба ухватились за стальную трубку и повернули ее. Они все еще не верили, что все мучения кончились. Шток повернулся плавно, без сопротивления. Еще и еще… Клапан затопления был открыт. Они не слышали шума забортной воды, которая мощным фонтаном била из широкой трубы, растекалась по артиллерийскому погребу, но оба знали, что кораблю больше не угрожает взрыв. Что бы там ни случилось наверху, взрыва не будет!

— Ну, а теперь обопритесь на меня, товарищ старшина, — сказал Василий, — будем выбираться отсюда…

— Здоров же ты, браток! — проговорил Кривцов удовлетворенно. — Одним словом, сибиряк! А я совсем заплошал…

…Василий стоял на верхней палубе, прислонившись к башне. Бой уже закончился, санитары перевязывали раненых. По-прежнему дрожало северное сияние и шеренги темных волн меланхолично набегали издалека. В небе все еще висел дымок, но вражеские самолеты исчезли. Каждый был занят своим делом, и никто не подошел к трюмному машинисту, не полюбопытствовал, где он был все это время. Да и так ли это важно? Важно, что уцелели транспорты и корабль. А еще очень хорошо, что он может стоять вот здесь на палубе и следить за вечной игрой моря. Холодное море! Пустынное и. штормовое, ледяное и неприветливое… И нет ничего прекраснее его беспокойного простора, его неизведанной глубины и суровости. Оно такое же необъятное, как тайга, и кто его полюбил однажды — не разлюбит никогда…

Когда Василий сошел на берег, он прежде всего разыскал своих земляков Иннокентия Макухина и Михеича. Разведчики только что вернулись с поиска, и рассказам не было конца. Все было так, как и представлял себе Василий: крутой горячий чай в жестяных кружках, уютно гудящая железная печурка, широкие нары. А писем из тайги пришла целая куча! На экскаваторе Василия работает Петька Лыков (давно ли парнишка бегал в школу!). Только о Кате Твердохлебовой не было сказано ни слова.

После недолгой стоянки моряки собрались в обратный путь в Архангельск. У бревенчатой стенки, где стоял корабль, царило оживление. Пришел проститься с Василием и сержант Макухин. Приземистый, круглоголовый, он стиснул жилистой рукой ладонь трюмного машиниста, сказал с плохо скрываемой обидой:

— Ваши ребята рассказывали о твоем подвиге. Почему сам молчал?

Василий грустно улыбнулся, нахлобучил шапку на глаза Макухину:

— Брось, Кека, не терплю пустых слов. Как будто ты меня не знаешь. А ребята, известное дело, любят потравить. Открыл клапан — велика невидаль…

Насупившийся Иннокентий сплюнул:

— Бахвал ты и есть бахвал. Все ему нипочем — тоже мне герой выискался! — И уже серьезно, с легкой печалью добавил: — А я сегодня утром Кате письмо отправил. И все пять страниц — о твоем подвиге. Давно с ней переписываемся, и каждый раз только о тебе и справляется. Любит, значит. До сих пор любит. Запал ты ей в сердце. А я молчал, скрывал от тебя те письма. Да, видно, не судьба мне…

Василий ничего не ответил. Только почувствовал, как его всего охватывает теплом, волнением до слез. И сразу же представилась бескрайняя тайга, глухие распадки, заросшие стлаником, и девушка в простом ситцевом платье, смуглая, тонкая, с большими любящими глазами. Как будто и не лежали между этим студеным морем и родным таежным рудником тысячи километров…

Ленинград.

На вторые сутки разведчики набрели на птичью кормежку возле карликовых березок, растущих вместе с тальником. Белая куропатка, сбросив покрывавший ее снег, тяжело выпорхнула из-под ног матроса Лойко. Матрос задумчиво проследил глазами за полетом птицы, потрогал автомат, вздохнул и недовольно проворчал:

— Эх, попадись ты мне в другое время!..

Да, неплохо было бы сейчас зажарить эту куропатку. Правда, мясо ее постное и сухое. И все же… Он проглотил слюну, нехотя уселся на камень неподалеку от старшего лейтенанта Кошелева. Тот развязал вещевой мешок, вынул кусок черного хлеба, густо посыпанного солью, протянул матросу:

— Возьмите!

Осунувшееся, бледное лицо Лойко постепенно залил румянец, в смущении он наклонил голову:

— Что вы, товарищ старший лейтенант! Я, честное слово, не хочу есть. Заховайте до другого раза: еще неизвестно, как дело обернется. Ну, а что касается куропатки, то я ее, подлую, руками разорвал бы!..

Матрос даже скрипнул зубами от страстного желания есть. Но он подавил в себе острое чувство голода и уже весело добавил:

— Помню, на глухаря наткнулся. Спал, проклятущий, закопавшись в снег. Так я его палкой, палкой…

— Эх, и врать же ты здоров, Лойко! — произнес матрос Земцов, приподнимая веки. — Не мешал бы людям спать.

Группа разведчиков расположилась на отдых у подножия черной выветрившейся скалы прямо на снегу. Некоторые уже спали, прислонившись к валунам, другие негромко переговаривались. На долю Лойко выпало охранять покой товарищей.

Он с тоской смотрел на гребнистые хребты, залитые неярким полярным солнцем; обрывы плоских вершин широкими ступенями спускались к глубоким долинам. Норвегия… Чужая холодная земля. И названия какие-то непривычные для слуха: Варангер-фьорд, Смольрурен, Киркенес…

Матрос Лойко совсем недавно попал в разведывательный отряд. До этого он служил на подводной лодке. По сути, это был его первый сухопутный поход в глубокий тыл противника. Перед отрядом поставили задачу: срочно направиться в район Гуль-фьорда, подготовить плацдарм для высадки морской пехоты. Одной из групп командовал заместитель командира отряда старший лейтенант Кошелев.

На пути группы лежали горы, болота, реки. То и дело приходилось карабкаться на ребристые склоны сопок. Кошелев торопился, но перед схваткой с противником решил дать разведчикам непродолжительный отдых.

Старший лейтенант для матроса Лойко был сущей загадкой. Этот высокий сухощавый человек, казалось, не знал, что такое усталость. Он все время находился на ногах, к пище почти не притрагивался, за время похода ни разу не повысил голоса, но все его приказания выполнялись немедленно и четко. У Кошелева был большой белый лоб, жесткие черные волосы и темные строгие глаза. Выражение этих глаз беспрестанно менялось: то в их глубине вспыхивал огонек, то они становились задумчивыми, как-то потухали, то в их уголках собирались суровые морщины. О чем думает сейчас старший лейтенант? Быть может, о том, как лучше подойти к Гуль-фьорду, перехитрить врага? И что это за конверты у него в руках? Лойко вспомнил: еще в базе, в тот самый момент, когда разведчики выстраивались на причале перед посадкой на катера, к офицеру подошел почтальон и вручил ему два конверта. Но, видно, Кошелев так и не успел до сих пор прочитать письма: все было недосуг.

Матрос не утерпел и как бы между прочим спросил:

— Из дому письмишки, товарищ старший лейтенант? Я вот уже полтора года ничего не получаю от стариков. Може, и в живых-то нет, а може, фашист в Германию угнал…

Офицер поднял голову, удивленно взглянул на Лойко, затем улыбнулся и сказал:

— Получите. Обязательно получите. Вот эти письма я тоже очень долго ждал. А одно из них даже не надеялся получить. Далеко потому что. Сперва на оленях везли, а потом, потом… Из Якутии оно, из геологического отряда. Второе — от отца, Ильи Петровича. Маячник он, на Каспии… Дом у нас возле маяка, прямо на краю обрыва…

— А у вас кто там, в Якутии?

— Невеста, — просто ответил Кошелев. — Наташей зовут. Пишет, что жива-здорова. — И уже строже добавил: — Ведите наблюдение, не отвлекайтесь.

Любопытство Лойко было удовлетворено. Он стал пристальнее всматриваться в беспокойные нагромождения скал и в то же время продолжал размышлять о своем командире. Еще до прихода в отряд Лойко много наслышался о Кошелеве, о его невероятных по смелости рейдах по тылам противника. А оказалось, что Кошелев такой же, как все: простой, веселый, хорошо играет на баяне, танцует. А уж если начнет о чем рассказывать, то заслушаешься…