— Гениальным поэтам было хорошо, — говорит Ардашин, — их воспитывали няни. А какой прок будущему физику от няни? Современная няня должна в совершенстве владеть математическим аппаратом, тогда прок будет.

Вероятностный закон действует. События скопились в одной временно́й точке самым непостижимым образом. Наша «думающая группа» самопроизвольно распалась.

Началось с Вишнякова: Подымахов отправил его на два месяца в стационар — нервное истощение! Вишняков слабо протестовал, но институтский врач был неумолим. Вера жаловалась: ночью встает, бормочет, стоит как столб, а потом со всего размаха падает на пол.

Заработался Вишняков…

Меня и Подымахова вызвали в Москву. Третий день заседаем. Конференция. Много иностранных гостей.

Слушаю рассеянно. Решаются мировые проблемы, а я в глубокой тревоге за Вишнякова. Виноват во всем я. Недоглядел. А вернее, смотрел сквозь пальцы. Разве мог предполагать, что у этого здоровяка такая тонкая, уязвимая нервная организация? Мог, мог… Знал. Человек не счетная машина.

Подымахов — отчужденный, далекий. Расчеты были близки к завершению — и вот сюрприз!

Но вероятностный закон продолжает действовать. В перерыв зовут к телефону. Узнаю голос Ардашина. Несчастье! У Бочарова умер отец, телеграммой вызывают на похороны. Сегодня улетает…

В Сибирь… Сперва нужно добраться до Читы, а потом в пятидесятиградусный мороз куда-то в самый глухой уголок нашей планеты.

Остался один Ардашин. Спрашивает, что делать.

Цапкин привычно лезет в президиум, хотя его и не выкликали. У корректных ученых мужей не хватает духу прогнать этого нахала. Подымахов тоже в президиуме. На Цапкина не смотрит.

— Зачем в президиум забрался? — спрашиваю Цапкина во время перерыва. Он посмеивается:

— У меня дерзкое отношение к жизни. Ведь я этих старичков знаю как облупленных. Они из своей глупой щепетильности даже таракана терпеть рядом будут. Не объявлять же на весь зал: Цапкин, гоу хоум! А из киножурнала тоже вырезать невозможно: сижу чуть ли не в обнимку с американским ученым.

— А зачем тебе все это?

— Подурачиться и позлить Подымахова хочется напоследок. Царь должен сидеть на троне до тех пор, пока ему не дадут пинка. Я ведь все-таки директор научно-исследовательского института и считаю бестактностью с их стороны, что не избрали меня в президиум. Вот когда выпрут, тогда другое дело. Я представляю институт, а не Подымахов! Понял?

— Понял.

— Учись, старина, пригодится. Вот когда откомандируют меня в советские ковбои, в смысле — в пастухи, будет что вспомнить…

Нет, я никогда не пойму Герасима Цапкина. Или подобным людям вовсе не присуще чувство собственного достоинства?

Припоминаю поездку в США. Она оставила на душе неприятный осадок. Разумеется, здесь никто не читал моих работ и никогда ими не интересовался. Встретили нас весьма холодно. Так называемые коллеги охотно показывали то, что у нас давно стало позавчерашним днем. Экспоненциальный опыт на быстрых нейтронах, Брукхэйвенский реактор, Окриджский исследовательский реактор, реактор Аргоннской национальной лаборатории. По-видимому, мы должны были восхищаться. И мы из-за глупой учтивости восхищались, делали вид, что все в самом деле весьма любопытно. И каким высокомерием дышали лица наших гидов! Ведь нас приобщали к науке!

Помню также приезд американских коллег в наш институт. Он вызвал настоящую сенсацию. С высоких гостей Цапкин чуть ли не снимал пылинки, подарил каждому коньячный набор, палехскую шкатулку, закатывал пиры. Американцы деловито осматривали установки, перебрасываясь короткими замечаниями, что-то основательно записывали в блокноты. Мы для них просто не существовали, они не удостаивали нас вниманием. Они работали, изучали, брюзжали, обнаружив несовершенство в схеме. Цапкин сиял, вертелся волчком. И мы, мол, не лыком шиты! Расстроился он, и то ненадолго, лишь в день отъезда высоких гостей.

— Ну и дрянь же этот профессор Бруней! — сказал он мне. — Я ему целый бочонок черной икры на аэродром отправил. А он знаешь чем меня отблагодарил? Прислал в заграничной упаковке недопитую бутылку виски! Ну разве не мерзость? Вот и налаживай с такими международное сотрудничество.

Я посмеялся от души.

Обсуждаем вопросы мирного сотрудничества в области атомной энергетики, опреснения морской воды, использования изотопов. Идет оживленный обмен информацией.

Мы привыкли думать, что огонь добывался трением палки о палку. Ну, а если всерьез заглянуть в лабораторию первобытного человека? Я вижу его в кругу помощников. Задание ответственное: добыть огонь и тем самым облагодетельствовать род человеческий до скончания веков. Есть несколько вариантов: 1) способ выпахивания, или «огненный плуг». Инструмент состоит из дощечки около метра длиной и палочки с заостренным концом, длиной около двадцати сантиметров. Дощечку кладут на землю, прижимая коленом, и поверхность ее начинают быстро и сильно тереть острым концом палочки; от трения образуется продольная борозда и постепенно накапливается древесная пыль, которая затем начинает тлеть; 2) способ высверливания огня; 3) способ пиления и т. д.

Я хотел бы подслушать и зафиксировать монологи и диалоги тех первых добытчиков огня и сравнить их с тем, что говорят добытчики атомного огня.

Прислушиваюсь.

— …Часто можно слышать резкие слова в адрес физиков-атомников: все бедствия исходят от этих безответственных атлетов мысли — не только атомная бомба, но и плохая погода. Я попытался показать, что развитие человеческого разума должно было с необходимостью привести однажды к открытию и применению энергии, хранящейся в атомном ядре… Применение бомб против Японии в последней фазе войны лично я рассматриваю как варварский и к тому же безрассудный акт. Ответственны за это не только политики и военные, но также небольшая группа физиков, которые консультировали полномочную комиссию, назначенную президентом… — говорит немецкий ученый.

Вглядываюсь в сухое лицо. Мускулы лица неподвижны. Ученый стар, очень стар. С началами теории относительности я знакомился по его книгам. И не только я — большинство сидящих в зале. Он дружил с Эйнштейном, близко знал Минковского, Гильберта, Клейна. Этот человек, собственно, уже принадлежит вечности. И странно, что он, живой и еще полный скрытой энергии, находится среди нас, представителей иного поколения.

В зале — цвет мировой науки.

Если люди грядущего найдут возможность заглядывать в наш век, пусть они заглянут в этот зал. Здесь сейчас решается главный вопрос: какие нужно принять меры, чтобы человечество не изжарилось в атомном огне.

— Сотрудничество приведет к созданию нового типа ученого: он должен быть певцом и пророком нового мира — мира без войны…

Меня смущает маленькое обстоятельство: все докладчики стары, очень стары. Семьдесят, семьдесят пять, восемьдесят… Возраст, когда оптимизм и пессимизм приходят в равновесие. Видно, нужно проделать очень длинный, трудный путь, чтобы получить право подняться на эту трибуну. И что бы значили мои слова для собравшихся здесь? По-видимому, само собой разумеется, что такие, как я, и должны быть певцами и пророками мира без войны. А ведь я прошел по всем дорогам войны, видел такие ужасы, какие этим именитым старичкам и не снились: вынес все на собственной шкуре, валялся по госпиталям и храню страшные сувениры войны — осколки, извлеченные из моего тела. Но все прошлое как бы стерлось. Моя исповедь не произвела бы здесь должного впечатления: ведь сейчас речь идет не о войне в привычном значении этого слова, а о массовом уничтожении, о последнем дне человечества.

— …И все-таки я верю, что быстрая смена основных понятий точной науки, которую мы наблюдаем, и неудачи попыток улучшить моральные нормы человеческого общества еще не доказывают тщетность поисков наукой истины и лучшей жизни…

Но все ли сидящие в зале разделяют эту веру?