— Как-то не приходилось задумываться.

— Никакого разбегания нет. Просто вся метагалактика вращается вокруг некоего центра. Потому-то и кажется, что отдаленные галактики удаляются с субсветовыми скоростями. Представьте себе диск…

Он ерзает в кресле, но я не даю раскрыть рта этому невежде, морю его целый час выкладками. Главное — довести до осоловения глаз. В конце концов он рявкает:

— Чем могу быть полезен?

— Мы с Гершелем решили опубликовать в вашей газете отрывок из большой работы…

Он вытирает запотевшую лысину рукавом.

— Уф… Передайте вашему товарищу, что мы — газета, далекая от науки. Не можем напечатать. С чего это только Храпченко взял?

Григорий Иванович сердится. Но я методичен.

— Понимаете, какое дело: я устроил Савву Порфирьевича в тот самый заповедник. Ну он, так сказать, в порядке…

— Понимаю. А я-то тут при чем?

— Хотя бы под рубрикой: «Наука против религии»… Еще древнегреческий мыслитель Перепил из Фермопил утверждал…

— Не могу. Храпченко и так впутал нас в историю. Из-за его интриг надавали по горбу. В вашей ученой тарабарщине сам черт не разберется.

— Зачем же так?.. Друзья обязаны… Кстати, сегодня у нас астрономический банкет в узком кругу. Иностранные гости, дамы. Я просил бы вас на правах друга…

— Не могу!

— Ну хотя бы рецензию на работу. Три-четыре абзаца с объективной оценкой: выдающаяся работа известных астрономов…

— Никаких рецензий. Мне за рецензию-то и влетело. Храпченко с Цапкиным вздумали тут одному выскочке мозги вправить. Ну, вправили. А все вышло наоборот. У Коростылева, будь он неладен, нашлись защитники в верхах.

— Кто, если не секрет?

— В том-то и дело, что не говорят. Дескать, вместо объективной оценки бездоказательное заушательство. Астрономией мы больше не занимаемся. Так что пусть товарищ Гершель не обижается…

— Хорошо. Не настаиваем. Кстати, я знаком с рецензией Храпченко и Цапкина. Как специалист, должен сказать: в самом деле заушательская штука. Вас компрометирует. Мы могли бы с Гершелем помочь… Да, да… Выгородить вас. Ну, свободная дискуссия. Мы берем под защиту работу Коростылева, а заодно и вас. Платон мне друг, но истина дороже. Нокаут — Храпченко на земле. Ему ведь все равно — он за Полярным кругом. Экзотика, торосы, эскимосы, белые медведи, аз, буки, веди…

Он глядит на меня, как на сумасшедшего:

— Вы это всерьез?

— Разумеется.

— Но ведь Храпченко — ваш друг. С чего бы вам становиться адвокатом Коростылева?..

— Вы, Григорий Иванович, лучше объясните, почему вас в журналистских кругах называют скорпионом?

Наконец он начинает соображать.

— А может быть, вас специально подослали? Может быть, тот же Коростылев? А я откровенничаю, выслушиваю вашу абракадабру.

— Я и есть доктор Коростылев!..

Этой сцены, разумеется, не было. Я ее выдумал. Мы всегда мысленно расправляемся с нашими недругами, оглупляя их до гротеска. А на поверку они не так уж примитивны, если сумели насолить вам. Просто у них иная форма мышления. Если бы люди были глупы до такой степени, как это иногда выгодно представлять, они не просуществовали бы и одного дня. Даже какую-нибудь неразумную тварь, волка, ворону, голыми руками не возьмешь. А человек борется осознанно.

Нет, я никогда не пойду в редакцию искать правды. Ведь жизненные коллизии определяются обстоятельствами и мерой твердости характера каждого. Я умею утверждать себя лишь своей работой. Мне противно доказывать, что я не то самое двугорбое. Вот если бы засучив рукава, по-честному, чтобы кровь из носа, — тут бы я еще мог потягаться. А Храпченко и Цапкина никакой истиной, никакой идеологией не проймешь — идеология входит в их кожу не глубже чем на миллиметр.

Почему же все-таки моя теория не находит отклика в умах?

…Эпикур, как всегда, нашептывает:

«У тебя нет особых причин расстраиваться. Ведь ты знаешь цену всем этим цапкиным и храпченко. Банальные фигуры. Ты и сам никогда не верил в их силу. Ведь поэтов все-таки больше, нежели крыс. Если бы было не так, то не было бы ни прогресса, ни революций. А ведь наука только за последние двадцать лет сделала больше, чем за всю предшествующую историю. Тут что-то есть. Победителем оказался человек, первым добывший огонь, а не тот, кто наступил на первый костерик. Ты обескуражен тем, что твою гениальную теорию не расхваливают. Что ж… Появилось столько теорий и гипотез, одна гениальнее другой, что глаза разбегаются. Не кроется ли за твоим разочарованием чисто потребительское отношение — слава, успех, продвижение? Ты, кажется, всегда был противником потребительского отношения к обществу, к своим друзьям и товарищам. Конечно, конечно. Всякий труд должен быть оценен по достоинству. Но ведь научные идеи берут на вооружение тогда, когда в них появляется потребность. Значит, твоя теория, как бы изящна и внутренне совершенна она ни была, никому не нужна, никого не затронула. Вспомни Лобачевского, Римана. Да и Декарт не исчерпан еще полностью… А возможно, твоя теория содержит крупные изъяны. Как знать. Никогда не самообольщайся. Ты высказал несколько предположений, попытался их обосновать. Почему же все сразу должны встречать тебя фанфарами? Ведь ты трудился для истины… Поверь мне, ни одна гениальная идея не остается в забвении. Правда, признание приходит иногда слишком поздно. Но что из того? Значит, мыслитель заглянул за грань своего времени. Только-то. Сколько их осталось в тени, по-настоящему талантливых! Их всегда заслоняет густая, длинная тень великих. Вспомни хотя бы Гука, которого историки пытаются представить этаким сварливым пигмеем-интриганом. А ведь именно Гуку, а не Ньютону первому пришла в голову великолепная мысль о всемирном тяготении. У Гука просто не хватило ума справиться со своей гениальной гипотезой. Дарвин заслонил Уоллеса и Северцова. Лобачевский заслонил Больяи, Эйнштейн заслонил плеяду блестящих ученых, стоявших на пороге открытия теории относительности. Хэвисайд — величайший ум, выше Эйнштейна. Но кто знает о нем? Примерам несть числа. Может быть, и твоя теория послужит лишь отправной ступенькой для истинного гения, некоего всеобъемлющего ума.

На что ты жалуешься? Ты знал радость любви, ты знал высшее счастье — радость творчества… Одиночество?.. Ты смутно представляешь, что такое одиночество. Когда выжившего из ума, дряхлого Гамсуна использовали фашисты, народ отвернулся от него. Со всех концов Норвегии каждый день на имя Гамсуна стали приходить грузы, ящики его книг. Народ отказался от его творений. Народу нужны наставники-борцы. С чем сравнить то одиночество, которое испытал умирающий в богадельне Гамсун? Служащий народу никогда не бывает одинок. Мелкие флуктуации бытового порядка нельзя принимать за одиночество…»

Тебе, Эпикур, хотелось бы сделать из меня подвижника во имя истины. О черт, я и так всю жизнь тер затылок за цапкиных. Радость любви? Где она? Ведь каждый — продукт своего времени. Возвыситься до равнодушного созерцателя, не желающего лично для себя ничего, я не могу. Не догмами жив человек. Да, да, аскетическая пошлость изжила себя. Человек не подстилка для более проворных. Он хочет все для себя.

Запас прочности Подымахова не поддается учету. Сейчас, когда началось самое ответственное — монтаж, Подымахов почти не покидает «территорию». Он забирается по лестнице на тридцатиметровую высоту центрального зала и отсюда часами наблюдает за работой монтажников. К нему поднимаются инженеры за консультацией.

— Где старик?

— На КП — в своем каменном гнезде.

Здание установки пятиэтажное. С двух сторон к нему примыкают помещения, где монтируется все технологическое оборудование. В пристройках первого этажа — насосный узел. Главные циркуляционные насосы, насосы системы охлаждения каналов управления и защиты. Второй этаж — экспериментальный. Центральный щит управления будет на пятом этаже. Тут же — административные комнаты, экранированная комната с электронным оборудованием, аккумуляторная.