Сидеть без движения, без единой мысли. Больше некуда торопиться, незачем напрягаться, свертываться в сплошной клубок нервов. Лишь нечто подсознательное удерживает меня здесь. Я, возможно, не уйду домой до тех пор, пока не будет выполнена первая часть программы.

Бочаров тоже не уходит. Говорить нам не о чем. Мы сдвинули установку с мертвой точки, с «нулевой мощности». Только это и объединяет нас сейчас.

Оказывается, прав Подымахов: стальная сфера не нужна! Мы не взлетели на воздух. Как-то быстро установился спокойный деловой ритм.

И когда в зале появляется Вишняков, мы не удивляемся.

— Прикатил. Все бросил. Как там ведет себя контур охлаждения?..

Изо дня в день вот уже два месяца гоняем установку. Заменили партию выгоревших твэлов. Все идет строго по программе.

И неожиданно — тревога! Мигают лампы, надрываются звонки. Бледные лица.

Ничего страшного, непоправимого не случилось: вышел из строя дизельный генератор. Таких генераторов несколько. Каждый соединен с двумя насосами и их вспомогательными контурами.

И все же авария серьезная: значительно сократился поток теплоносителя через активную зону.

Специалисты поставлены на ноги. Через несколько часов генератор отремонтирован, все входит в норму. Вот вам результат спешки. Могло случиться худшее. Отделались, можно сказать, легким испугом.

Маленькая неловкость: авария произошла в то самое время, когда нас посетили высокие гости из Академии наук.

Федор Федорович бросает на меня испепеляющие взгляды. Когда остаемся вдвоем, говорит:

— Подвели вы меня под монастырь. Всех академиков напугали до полусмерти. И нужно же именно сегодня… Придется писать объяснение.

— Зачем?

Он насупил белесые брови.

— Вы, мой дорогой друг, невозможный человек. Зачем, зачем? А затем — потребуют расследования. Придется к объяснительной прикладывать акт. Если бы не было высоких гостей, тогда бы авария выглядела рядовым эпизодом.

— Ну, а я-то тут при чем?

— Здравствуйте! Вы в ответе за все. И кроме того, во время вашего дежурства.

— Вы, Федор Федорович, оказывается, верите в бога динамо.

— Ни в какого бога я не верю. Но ведь канитель, канитель.

— А вы ее не заводите. Пошлите всех к чертовой бабане — и дело с концом. Что вам терять? Вы же лауреат и, кроме того, умный человек… Рассуждайте логически…

Но логика почему-то на этот раз изменяет Федору Федоровичу. Он лепечет что-то о моральной ответственности, о том, что я мало проявлял энтузиазма. Хотя бы для проформы придется все обсудить на производственном совещании в присутствии членов всех комиссий.

— Что обсудить?

Он набивает рот миндалем.

Обсуждать, собственно, нечего. Никакой волшебник не мог бы предсказать, что случится с генератором через два месяца. Но, вместо того чтобы продолжать испытания, мы заседаем. Члены комиссий чувствуют себя неважно. Всем ясно: попусту тратим дорогое время.

И тут на первый план выступает Цапкин:

— Халатное отношение… не обеспечил… увлекся показухой… вместо того чтобы мобилизовать, демобилизовал…

Грохочет старая мельница:

— Привлечь к ответственности… отстранить… поручить достойному…

«Попугайчики», просочившиеся в комиссии, поддакивают, одобрительно кивают головами. Один Федор Федорович помалкивает.

— Ну вот что, хватит! — говорю я. — Цапкин совершенно прав. Перевоспитываться не буду. Некогда. Основные испытания проведены. Мне в самом деле нечего тут тереться — пора в институт. Пусть испытания завершит достойный. Что же касается вашего покорного слуги, то меня нужно судить не за аварию, а за присвоение власти. Я ведь никакими приказами не проведен. По собственной инициативе подменил больного Федора Федоровича. Ну и зажал всех, погнался за показухой. Результат налицо.

Дранкин ерзает на стуле. Наконец, откашлявшись, говорит:

— Я с вами абсолютно солидарен, мой дорогой друг. Вы сделали свое дело — и вам пора возвращаться в институт. Но ведь не исключено, что и впредь я могу приболеть. Старость. Стабильность организма нарушена. Кого бы вы порекомендовали вместо себя?

Тру лоб.

— Проведите приказом ну хотя бы Цапкина. Он ведь зачинатель, стоял у кормила или ветрила.

— Это несерьезно. Цапкин в штате не состоит. Он прикомандированный.

— Почему же несерьезно?

Щеки Дранкина розовеют.

— Мы решаем важный вопрос.

— Я вопрос не поднимал — и умываю руки. Заниматься испытаниями не буду. Это мое последнее слово.

Дранкин невозмутим.

— Добро. Ищите себе достойного заместителя. Цапкин исключается. Не найдете — сами найдем. Незаменимых людей нет.

— А кем бы вы заменили Менделеева или Эйнштейна?

— Вы — далеко не Менделеев и не Эйнштейн. Нужно быть скромнее, товарищ Коростылев, ждать, пока вас оценят другие. Авария остается фактом. Испортили нам всю обедню…

«Подвел под монастырь», «испортил обедню» — откуда вся эта поповщина? Мистерия, богослужение… Въелось, каленым железом не вытравить.

— Ну хорошо. Вот что, товарищи. Довести успешно испытания до конца может только Бочаров…

Бочаров делает протестующий жест.

— Именно он. Кроме того, предлагаю ввести в одну из комиссий Феофанову.

— А это еще зачем?

— А вот зачем: принцип регулирования, то есть основная идея импульсного реактора, принадлежит Феофановой и Бочарову. Они сделали это великое открытие. Они и обязаны испытать установку во всех режимах. Я понимаю: получилось как-то не по специальному предписанию и вопреки приказу. Но факт остается фактом. Открыли!

Голос Щукина:

— Кто может подтвердить?

— Свидетелей много. Хотя бы Ардашин. Вишняков. Сотрудники препарационной лаборатории.

— Почему вы до сих пор скрывали факт?

— Хотел присвоить открытие себе, товарищ Цапкин.

— Не надо паясничать, товарищ Коростылев. Мы вас спрашиваем!

— А мы не хотим отвечать.

В коридоре встречаю дядю Камиля. Старик со своим персоналом обеспечивает противопожарную безопасность. Коварный натрий может просочиться в какую-нибудь щелку, вспыхнуть, соединившись с водяными парами. Исключено-то исключено, а ухо держи востро… Вот почему наготове металлические листы, вот почему операторы с повышенным вниманием следят, каково давление в системе. Все в просторных комбинезонах, в войлочных шляпах, защитных очках, плотно прилегающих к лицу. В шкафах на всякий случай костюмы из огнеупорного материала, ботинки из асбестовой ткани. Тушить «натриевый» пожар водой нельзя: это все равно что подливать масла в огонь.

У Камиля угрюмый, замученный вид. Пора, пора уходить на покой. Тут молодой свалится с ног. Сколько было волнений! Камиль — человек с повышенным чувством ответственности. Самый большой шайтан — реактор — притаился в центральном зале. Шайтан, подвластный Камилю, — натриевый контур.

Грандиозность всего, что здесь творилось, потрясла старика. Он берет меня за рукав, спрашивает:

— Куда живем?!

— Ничего страшного, дядя Камиль. Ничего страшного. Ведь самое важное: никогда и ничего не бояться. Только так человек обретает свободу…

Но эти афоризмы не для Камиля, а для себя. Почему любое начинание рождается в кровавых муках? Или людям в самом деле так трудно понять, где добро, где зло? Блестящий теоретик Дранкин, трезво мыслящий ученый, и другие ученые, преданные науке люди, разве они не понимают, какую ношу взвалили на меня? Я кряхтел, но тащил этот груз. Неужели они не поняли, как оскорбили, принизили меня сегодня? Во имя чего? Во имя чего, я вас спрашиваю, все должно рождаться в муках? Мне лично для себя ничего не нужно. За что они так не любят меня? Почему кричат: смирись, смирись! Во имя чего? Перед кем?

Есть еще академик Золотов. Мой высший научный суд, моя партийная совесть. Он должен понять. Я напишу…

О чем? О чем я должен писать академику Золотову? Разве установка не введена в строй? О том, что я по собственному желанию работал за кого-то, о том, что до сих пор не утвержден в должности руководителя института и вряд ли буду утвержден? О том, как я гордо хлопнул дверью?