Да что тут решать? Хоть сейчас… Но я молчу. Знаю: скорым на решения не доверяют. В моем распоряжении еще целый месяц.

В коридоре встречаю Родиона Угрюмова.

— Чего это вы там шумели? — спрашивает он.

— Говорили о социалистической личности, о познании как управлении. Черепок разламывается.

— Старик любит рассуждать на такие темы. У него избыток идей, вот ты и оказался в роли выпускного клапана.

— Он гений!

— А в мою гениальность ты веришь?

— Верю.

— Тогда пошли.

— Куда?

— Как куда? В «Изотоп». С утра росинки во рту не было. Морочные деньки, и просвету не видать. Ты не знаешь, где достать колли?

— А что это такое?

Родион безнадежно машет рукой:

— Собака-нянька. Для Гали и Гели.

— Зачем же воспитание детей поручать собаке? У тебя теща не работает.

Об этой теще, властной, въедливой старухе, и об Угрюмове ходит анекдот. «Значит, вы хотите стать моим зятем?» — спросила она. — «Откровенно говоря, я не хочу, — ответил Родион. — Но так как я собираюсь жениться на вашей дочери, то не вижу возможности избежать этого».

— Пора перевозить семью сюда. А теща мне и там надоела, — объясняет Родион.

Мы пробираемся сквозь густую снежную пелену. Темно. И только инстинкт ведет нас к кафе.

«Изотоп» стоит на берегу замерзшей реки. Перед ним скульптурная группа «Женское отчаяние»: женщина с поднятой рукой, другой рукой прижимает к груди ребенка, за юбку уцепилась девочка. Очень талантливо исполненная скульптура, ей стоять бы перед входом в Организацию Объединенных Наций, а какой-то хозяйственник водрузил ее напротив кафе, куда после получки собираются монтажники. Любители пропустить рюмку с опаской поглядывают на эту черную каменную женщину: видно, ассоциации не из приятных.

— Монументальная пропаганда против выпивки, — говорит Родион.

В кафе почти пусто: все ушли на кинокартину. Занимаем столик.

Здесь, на стройке, Родион отпустил бороду, и эта густая, длинная, черная борода словно бы изменила не только внешний, но и внутренний облик Родиона. Сделавшись начальником, он не утратил своего демократизма, но стал как-то жестче, отчужденнее. А когда-то мы вместе работали в забое, и Угрюмов был тогда бригадиром, таким же рабочим, как все мы. Когда мы познакомились, ему было столько, сколько мне сейчас, — двадцать восемь. Сколько лет мы знаем друг друга? Мы разлучались и снова встречались, менялись незаметно и никогда не говорили слов о дружбе, она была чем-то само собой разумеющимся.

Он всегда был для меня авторитетом, и как только я освобождался от его незримой власти, то немедленно попадал впросак.

Вот он сидит, огромный, бородатый, и жует жесткий шашлык, посверкивая белками глаз. Он остался все тем же таежным охотником, хоть и набрался высших знаний. Неприхотлив, широк, резок в суждениях, неутомим, лишен какого бы то ни было лукавства. И все-таки, что у него там, в башке, я не знаю. Он ведь только с виду вроде бы понятный, свойский. А в мозгу беспрестанно бушуют вихри. И если он о них не рассказывает, то не потому, что скрытен, а из чувства неловкости, так как то, что еще не оформилось в сознании, — сырец, и с ним не след соваться на люди.

Я гляжу на него и думаю, что за эти годы я не продвинулся в понимании характера Родиона ни на шаг. Иногда приходишь в отчаяние от мысли, что даже самых близких людей знаешь не глубже чем на миллиметр. Да и не раскроется умный человек целиком ни перед кем, он всегда для остальных «вещь в себе». И глупый не станет раскрываться, а попытается приписать своим ничтожным поступкам и мыслям государственную значимость.

Потому и держится все на интуитивном понимании людей. А простой и бесконечно сложный Родион Угрюмов, как я догадываюсь, вообще мне не по зубам. Где-то в читинской стороне, в Песчанке, бревенчатый домик; там родился Угрюмов, там и до сих пор живет его мать, степенная, добродушная Елизавета Карповна.

Нельзя без смеха вспоминать, как Родион учил меня колоть дрова: я ведь родился и рос в степи, где топят кизяком и бурьяном. На работе Родион учил меня заряжать шпуры, взрывать их. Негнущимися, промороженными руками делаю винтообразные нарезы на патронах (для большей плотности заряжания), затем ввожу их с помощью деревянного забойника в шпур. Родион следит за каждым моим движением: от резкого нажима может взорваться боевик… Родион всегда учил меня.

Хотя работать я начал задолго до встречи с Угрюмовым, именно он по-настоящему приобщил меня к рабочему классу: научил гордиться званием рабочего.

При таких вот встречах мы обычно молчим. Нас слишком многое связывает, и оно, то прошлое, ослепительно яркое, не требует комментариев, — мы храним его в себе; мы нужны друг другу и как воспоминание об иных мирах. А если и заговариваем, то не всяк поймет, о каких сиверах, рассохах, курейках и столбах речь. У нас ведь до сих пор в ушах пронзительный крик кабарги, а под ногами шуршит прибрежная дресва. И те миры неотступно стоят перед глазами, проступают словно через мутное синеватое стекло…

…Гольцы над глубокими падями и распадками, над сизой до черноты тайгой. Дальние хребты, рассеченные глубокими и узкими ущельями. Удокан, Калар. Вспучилась земля до самого неба. Мы в опасной зоне. Кажется, что по косогору бежит сизый дым. Иногда туман заволакивает все, и мы работаем в плотном сумраке. Под нами рудные тела — тысячи килограммов взрывчатки. Над головой то и дело вспыхивает красное полымя, охватывает полнеба. И вдруг прямо перед глазами вырастает белый огненный столб; затем над самым ухом небо выворачивается наизнанку, рвется, рассыпается на куски. Усатые молнии с гулом шмякаются почти у самых ног, ползут по земле, разбиваются с шипением и визгом зеленые и розовые змейки. В гремучем синем огне, в багровых всплесках ближайшие горы кажутся страшными, будто призрачными. Все миллионы ампер пронизывают меня с головы до пят.

— Жив, чумак? — Родион трясет меня за плечо…

…Океан. Теплоход «Трудовые резервы». Мы сопровождаем дорожно-строительное оборудование, по выражению Родиона, «выходим на мировую арену». Экватор. Стоим на носу теплохода перед лицом неведомого, почти физически ощущаем ту незримую черту, которая разделяет два полушария. Неясные силуэты необитаемых островов. Горящее от звезд небо. Магеллановы облака и полоса Млечного Пути. Мы смотрим в самый центр галактики. Светится море, теплое, как парное молоко, и кажется, что в воду падают золотые спиральки.

Коралловые рифы, летучие рыбы, разбивающиеся о палубу от тайфуна альбатросы — все было, было. И еще: плот, связанный лианами… Отталкиваемся шестами, и сразу же нас подхватывает лениво-могучее течение. Плывем под темно-зеленым навесом мимо мангровых зарослей, мимо торчащих прямо из воды пальм нипа. Несемся в зеленый сумрак среди первобытного леса. Завидев плот, поднимают гвалт обезьяны. Из гущи веток в упор глядит на меня обезьяна с длинным мясистым носом. Глядит без страха, осмысленно. Что там, на середине реки: застрявшая коряга или рубчатая спина крокодила? «Держи к берегу!…» Все было, было…

— …Не тот шашлык пошел, — говорит Угрюмов, отодвигая пустую тарелку. — Нужно будет нажать на снабженцев.

— Ты власть, нажимай.

— А знаешь, что-то я совсем занудился. Давай проведем одно культурно-воскресное мероприятие.

— Какое?

— Охоту на волков. Помощь местным колхозам и развлечение одновременно.

— Да в такую погоду небось ни одного волка в степь не выманишь.

— Найдем. Я приметил одно местечко. За Черным яром. Ну, как тебе живется? Старик сосватал на плазму? Он попросил меня порекомендовать ему сварщика. Я посоветовал тебя.

— Спасибо, Родион. Это моя заветная мечта: все книжки про плазму прочитал.

— Вот и отлично. А когда он намерен тебя взять?

— Сказал, через месяц.

Родион морщится:

— Так скоро? Ну ладно. Что-нибудь придумаем. Ну, а как личная жизнь? Почему бы тебе не жениться на ком-нибудь? Хочешь, сосватаю?