Моя брезентовая гвардия… Тут разные люди. Да ведь одинаковых людей, в общем-то, и не бывает. В основном в моей бригаде ребята с трубопрокатного завода, потомственные рабочие, и хлопот с ними не так уж много. Но есть и другая категория — те, кто пришел на курсы сварщиков из учреждений или после окончания восьмилетки: Сигалов, Анохин, Демкин. К этим я все еще присматриваюсь. Больше всего раздражает Демкин. Он демагог из демагогов. Послушать его, так все человечество только тем и занято, как бы ущемить Демкина. В столовой ему подают самое жесткое мясо (видите ли, потому, что он не инженер, а простой рабочий), в общежитии комендант выбрал для него самую холодную комнату, бригадир ставит его на самый трудный пост. И, как ни странно, этому бузотеру, этому лодырю идут навстречу. Его переселили в коттедж, ответственных сварок не дают, он ходит румяный и цинично насмешливый.

— Учитесь жить, старички! Я умею постоять за свои права. А то взяли манеру: все лучшее — жертвам избыточного питания, инженерам. А мы что, люди низшей категории? Мы — рабочий класс! Мы революцию совершали.

— Демкин, какую же ты революцию совершал?

— Не хватало еще, чтобы я совершал что-нибудь. Мои отцы и матери для меня старались.

Главное для Демкина — «повеселиться». О своих похождениях он рассказывает не стесняясь («каждый должен брать радость там, где она дается»), часто возвращается в общежитие поздно ночью, навеселе, а когда пытаешься усовестить, делает страдальческое лицо.

— Я перевоспитаюсь. Вот те крест, бригадир, перевоспитаюсь. У меня один из предков — цыган. Во мне кровь бунтует. В старое время коней воровал бы.

Сварочному делу мне приходится учить его буквально заново.

— Ты, Демкин, пойми: главное, чтобы не было несплавления между слоями. Как это делается? Вот погляди…

Кто-то сказал, что если бы каждый человек посадил дерево, то вся земля была бы сплошным садом. Иногда я думаю, что если мне за всю мою жизнь удастся всего ничего: вывести Демкина в социалистические личности, его одного-единственного, то и тогда жизнь будет прожита не зря. Может быть, и беда-то вся в том, что мы привыкли оперировать множествами: общество, производство, бригада, — а на отдельного человека порой терпения не хватает. А ведь тот же Демкин — отмахнись от него — покатится вниз.

Как-то я спросил его:

— Демкин, ты кто?

— Рабочий. А хотели сделать из меня потомственного вора.

— Это каким же образом?

— Папаша у меня вор. Вор-рецидивист. Ну, тюрьмы, приводы и прочее. Ненавижу гада! Все на меня пальцем показывают: сын вора, — значит, и сам вор.

— А как ты в сварщики попал?

— Решил получить образование, пошел на курсы.

— Что же, Демкин, надо учиться работать. Станешь хорошим сварщиком — повысим разряд.

— А потом?

— Блестящие перспективы: можешь стать бригадиром вместо меня, обогнать Харламова.

— Да разве этого черта обгонишь?

— Главное, Демкин, иметь точку опоры.

— A y тебя она есть?

— Конечно. Спорт: бокс, штанга. Я в жиме завоевал звание чемпиона флота. Чуть в Мехико не попал, на Олимпиаду. Впрочем, «чуть» не считается.

— Что ж не пошел по этой линии дальше? Очень нужна тебе сварка с такими данными!

— В спорте я дилетант. Штанга — мое хобби. Хобби весом в сто пятьдесят кило. Попробуй!

— Где уж нам уж…

Сегодня Демкина следует призвать к порядку: сжег трансформатор. Нужно обсудить, сделать строгое внушение, пригрозить административными мерами.

По мнению Скурлатовой, укрепление коллектива и происходит таким образом: изживайте недостатки, совершенствуйтесь в своем деле, будьте непримиримы к ошибкам! Лучше пересолить, чем недосолить…

Я смотрю на усталые лица своих товарищей. Да, да, все, о чем говорила Скурлатова, правда. Есть и прожог, и непровар, и трещины, и аппарат сожгли… А почему все-таки мы вышли на второе место? Догнали Харламова, упорного Харламова?

Как это произошло? Трудно объяснить. Я не вдохновлял рабочих особенными речами, не показывал образцы трудового героизма. Мы работали, и все. Может быть, сам того не сознавая, я в чем-то подражал Угрюмову, помня о нем как о своем старом бригадире, в чем-то — мичману Оболенцеву, какие-то навыки переносил из своей военно-морской службы — например, во время тренировок на контрольных стыках (мы ведь там, на флоте, только и делали, что тренировались, отрабатывали задачи, жили в постоянном ожидании боевой тревоги). Я добивался строгой специализации каждого, ругался с Шибановым и Скурлатовой, если кого-нибудь из бригады пытались перебросить с одного вида работы на другой. Мы стремились овладеть секретом сварки на предельно короткой дуге — два миллиметра, не больше, а это требовало постоянной сосредоточенности, и если случались издержки, о которых говорила Скурлатова, то были они издержками роста, овладения мастерством.

Мы ясно видели цель, и дух соревнования появился как бы сам собой. Мы монтировали небывалую атомную электростанцию, и корпуса, блоки росли на наших глазах. Мы словно бы возвысились над будничностью своей профессии. В нас уже пульсирует атомное сердце. Каждый из нас почувствовал себя значительным, очень нужным. Каждый ощутил себя личностью.

Я думаю о том, что если в капиталистическом мире индивидуализация личности ведет к индивидуализму, к ницшеанству, то у нас гармоничное развитие личности приводит к совершенствованию коллектива в целом. Это глубинный процесс, но руководитель должен сознательно направлять его.

«А ведь в бригаде Харламова точно такие же ребята, как и в моей, — размышляю я. — Так почему же они на первом месте? Неужели и тут роль личности? Мы лезем из кожи, а они работают спокойно, не торопятся и все равно впереди нас. Почему? Неужели все дело в методах руководства? Где оно кроется, то самое «чуть-чуть», которое накладывает отпечаток на целый коллектив?»

— Главный инженер Угрюмов поздравил нашу бригаду с успехами, — говорю я, — А прораб искренне удивляется, почему мы все еще допускаем брак. Придется для отдельных товарищей назначить дополнительные тренировки на пробных образцах.

Петриков и Сигалов опускают глаза: они боятся, что я вот-вот выложу правду-матку, назову их имена, стану корить и «воспитывать».

Но я в отличие от Скурлатовой придерживаюсь своего метода: никогда не ругать на людях за случайные ошибки. Демкин — другое дело, этого разгильдяя приходится подстегивать постоянно.

В толстой книге какого-то американского администратора, недавно изданной у нас, я вычитал буквально следующее:

«На первый взгляд автор прав, — думал я. — Действительно, по отношению к бездельникам нужно занимать непримиримую позицию… Но они там выбрасывают таких людей на свалку. И потом: разве я стремлюсь просто ужиться с Демкиным? Я хочу, чтобы он стал человеком…»

Говорю ребятам о том, что мы должны, обязаны выйти на первое место: дело чести!

Кажется, что слушают рассеянно. Но это не так. Просто все очень устали.

— А зачем вас вызывал к себе Коростылев? — вдруг спрашивает Тюрин.

Я в замешательстве. Говорить о московской плазменной лаборатории? Стоит ли? Но ведь у нас был и другой разговор…

— Профессор Коростылев собирается прочесть нам доклад о научно-технической революции.

— Вот говорят, что автоматизация освободит человека от участия в производстве, — подает голос Пищулин. — Ловко придумано! А как же рабочий класс? Он что же, сходит на нет?