— Правильно?

— Вот именно. У нее каждый день пьянки, пляски. На какие средства? Небось ворует в магазине. Нечего Демкину у нее делать.

— Но ты все равно не должен с ним дружить.

— А тебе не кажется, Леночка, что у тебя пока нет прав вмешиваться в мои отношения с людьми? Помню, на острове Ронго-Тонго я дружил с одним начинающим людоедом…

Леночка собирается обидеться на мою отповедь, но глаза ее округляются от любопытства.

— С людоедом?! Правда? Как интересно! Даже не верится: атомный век — и людоеды.

Наконец она спохватывается:

— Ты не принимаешь меня всерьез.

— Почему же? Но тебе еще нужно понять, что такое жизнь. Она требует терпения и терпимости.

Лена вскидывает голову и уходит. А я остаюсь наедине с толстым трубопроводом, перед которым положено всячески заискивать, так как он ответственный.

В свободное время я брожу по залам и коридорам будущей атомной станции. Не знаю, как передать общее впечатление или, скорее, ощущение от всего: пять этажей забиты металлом. Насосы, насосы, трубы, генераторы, холодильники, электронное оборудование. В главный зал входит ширококолейный железнодорожный путь. Здесь что-то от океана, от порта, от корабля. Даже окраска труб корабельная — сурик, белила.

Останавливаюсь в парогенераторном отделении. Над головой толстенные белые колбасы — трубы. Глазастые щиты, вентили, испарители, экономайзеры, пароперегреватели. Совсем недавно всего этого не было. И я прикасаюсь к холодному металлу словно для того, чтобы убедиться, что никакого обмана зрения нет. Экономайзер — это трубы; пароперегреватель — тоже трубы. Пучки звонких труб. Компенсаторы объема — опять же стальные трубы. Нержавеющая сталь. Углеродистая сталь. Сотни трубок и труб — и у каждой должен быть хозяин, так как тут нет ни одной трубки лишней, ненужной.

Я хожу с этажа на этаж. В пристройках первого, подвального этажа — насосный узел, дренажные узлы, коридор коммуникаций. Во втором — экспериментальные помещения, холодильники, сервоприводы, парогенераторы. На третьем — машинный зал с генераторами главных циркуляционных насосов, щит дозиметрии. Выше — лаборатория. А еще выше — центральный щит управления, мозг всего. Все рождается на глазах из хаотичного нагромождения металла и машин.

Тут еще будут дела! Ведь прежде чем, скажем, начать перегрузку реактора, нужно вскрыть его защитные плиты, отмыть верхнюю часть от радиоактивных загрязнений. Кто все это осуществит? Конечно же многотонные плиты поднимет мостовой кран. И я мог бы управлять им. Мне нравится кран. Мысленно я извлекаю из реактора отработанные технологические каналы, транспортирую их к бассейну, опускаю через воронку в гильзу, закрываю защитную пробку, загружаю свежие каналы. Дистанционное управление — по мне… Сперва я не примерялся, не прикидывал, а просто ходил и глядел. А теперь прикидываю: мне хочется работать и на кране и у пульта…

Я с восторгом принял предложение Коростылева поехать в Москву, в его лабораторию. Ведь заставить работать плазму — это мечта всех ученых-физиков; человечество раз и навсегда освободится от энергетического голода. И я со своей скромной профессией буду причастен к этому… И вот, казалось бы, пора собираться в дорогу, а я по-прежнему хожу по монтажным площадкам с ощущением хозяина и вроде бы не собираюсь прощаться с ними. Продолжаю все «прилаживать» себя к этой жизни, к атомной станции.

Может, потому, что здесь не просто техника. На каждой площадке — знакомые люди. Как член партийного бюро, я отвечаю за спортивную работу, но ко мне обращаются по самым различным вопросам. Со мной можно поговорить по-свойски, отвести душу. Я имею почти законченное высшее образование и, по мнению ребят, обязан разбираться в таких вещах, как живопись, музыка, поэзия. Потому и заговаривают со мной на подобные темы, читают свои стихи. Я терплю.

Я никому не сказал, что собираюсь в Москву. Но весть о том, что Коростылев пригласил меня работать в свою лабораторию, каким-то образом распространилась.

— Слушай-ка, один нахал распускает слухи, будто ты собираешься отчалить в Москву, — говорит Женя Андрианов из машинного зала. — Я, разумеется, заткнул нахалу рот: и без того большая текучесть рабочей силы.

Я молчу. Да и что тут скажешь? А неугомонный Женя допытывается:

— А может, ты в самом деле? А?..

— Был разговор с Коростылевым. Приглашает в свою лабораторию…

— Ну и?..

— Да пока ничего определенного.

Женя хмурится:

— И ты, Брут. Выкинь все из головы! Как друга прошу.

— Ты мне, Женя, душу не мотай. Лучше скажи, как у тебя…

— А что у меня? Ушла от меня Верка. Я, говорит, не обязана за тобой таскаться по всем стройкам. Одним словом, моральная и интеллектуальная несовместимость.

Наверное, надо утешить Женю. Но разве в таких случаях можно утешить? Ушла, — значит, не любила по-настоящему. И мы с Женей оба это понимаем. Мы с ним друзья по несчастью: от него ушла к другому Вера, от меня — Таня.

— Не думай, что я раскис, — говорит Женя. — Любовь ведь в самом деле как фарфоровая чашка: можно разбитую чашку склеить, но это будет уже не то. Ладно. Хватит об этом… Вы поделились бы опытом работы с нашей бригадой. Ребята хотят тебя послушать…

В помещении парогенераторов сварщик Устюжанин лезет ко мне со своими совершенно невозможными претензиями:

— Ты что же, друг, решил нас всех штангистами сделать? Ты мне гоночную машину подай. Пора организовать секцию гонщиков.

— А где я возьму машины?

— А мне какое дело? Отвечаешь за спорт — изволь позаботиться. Вон Есипов хочет на батуте работать. Спорт, милый мой, — это не физзарядка, а всерьез…

И я иду с претензией Устюжанина в нужные инстанции. Дядя с брюшком, отвечающий за спортинвентарь, встречает холодно.

— Гоночные машины?.. — У него округляются глаза. — Может, прикажете вам спортивные самолеты достать?..

— Было бы неплохо. Во всяком случае, двенадцать человек записались в секцию парашютистов. И еще… гоночную яхту, батут. Ховрин согласен организовать стипль-чезы…

— Это еще что такое? Шут с вами, похлопочу насчет гоночных машин. Только не стипль-чезы. Лошадям овес нужен и уход.

— И обязательно батут…

— Ну, ну, циркачи. Будет батут. Стипль-чезы…

Помню, когда прокладывали шоссейную дорогу в Забайкалье, рабочие предъявляли более скромные претензии: требовали новые рукавицы, спецодежду, чтобы огурцы привозили в столовую. Но ведь это когда еще было…

Да, слишком многое связывает меня с людьми, работающими на монтажных площадках. Они просто-напросто не верят, что я вдруг, ни с того ни с сего уеду отсюда, брошу стройку, бригаду. Да и я, признаться, до сих пор не могу представить себе свой отъезд… Каждый встречный, знакомый и незнакомый, считает своим долгом спросить:

— А правда, что ты?..

И, выслушав меня, только кривовато улыбается и неопределенно бросает:

— Ну-ну…

«Ну-ну» злит меня больше всего. Даже Родион, который впутал меня в эту историю, спрашивает:

— Ну как, не раздумал?

— А что?

— А бригаду кому намерен передать?

— Сам же сосватал меня, а теперь вроде бы…

— Ну-ну, поезжай. Черт, кого же Скурлатова назначит бригадиром? Самая ответственная часть работ…

— Вот что, Родимчик. Такого случая в моей жизни больше не будет.

— Да я не о тебе. Замена нужна.

— Незаменимых людей нет. Не боги горшки обжигают, — успокаиваю я его. — Можно назначить Тюрина. Толковый парень. Учится на заочном. Сварку на короткой дуге первый освоил. Сборку внутренним центратором тоже первый…

— Ну-ну… Черт, время уж очень напряженное! Оголить такой участок!..

После разговора с Родионом чувствую себя совсем подавленным. Бросаю бригаду, лезу куда-то в науку… Не обойдется без меня наука! Но он же сам выдвинул меня!..

Только в своем отсеке обретаю душевное равновесие.

«А ведь здорово у меня получается с этим магистральным, — думаю я и любуюсь трубопроводом. — Ведь все тут — фантастика, феерия! И все сделано руками ребят нашей бригады: основные магистральные трубопроводы, подводки к парогенераторам, компенсаторам, насосам… Возьмем первое место, возьмем!..»