В раздаточной отвожу Демкина в сторону и с таинственным видом шепчу, указывая на полуавтоматы Харламова:

— Видал?

— Что это?

— Левый заработок. Хочешь две с половиной сотни?

Демкин сразу оживает:

— А еще кто?

— Мы с тобой. В свободное время. Харламовский аппарат. Надо испытать — и две с половиной сотни бумаг на лапу.

— Ну, спасибо, бригадир. Хоть сейчас. А где испытывать?

— Крупногабаритный резервуар. Сварка внутри емкости и снаружи. Коробы газо- и воздухопроводов, пылепроводы крупного сечения.

— Знаю. Так то ж не наш участок.

— А зачем тебе наш участок? Заработок-то левый!

— Правда. Но это же на морозе?

— Совершенно точно.

— А нельзя ли их испытывать в теплом помещении?

— Можно, но эффект не тот. Впрочем, ты как хочешь, можешь отказаться. Возьму хотя бы Тюрина.

Демкин снимает шапку, чешет затылок.

— Раз выбрал меня, значит, быть тому. Две с половиной сотняги на снегу не валяются…

— Безусловно. Дело требует умения и выдержки. Покажешь, на что ты способен.

— Хоть бы потеплело. А как же с боксом?

— Будем ходить. Нельзя из-за каких-то испытаний жертвовать спортом!

— Слушай, я, пожалуй, мотоцикл куплю!

— А я — гармонь.

— Ты играешь?

— Буду учиться. Нужно же куда-то даровые деньги девать! Харламыч небось и не подозревает, что мы на нем уже зарабатываем…

Работаю внутри резервуара. Демкин стоит снаружи. Его обязанность — обеспечивать безопасность работ и в случае чего оказать мне первую помощь. Потом роли переменятся. Я знаю, что при сварке вот таких резервуаров, когда приходится лежать на металле, особенно велика опасность поражения током. Потому-то очень придирчиво всякий раз проверяю, заземлил ли Демкин корпус выпрямителя, в целости ли изоляция проводов.

Цилиндрический резервуар, заиндевелое, мерзлое железо. Мы сваривали стальные листы в длинные полосы для верхнего и нижнего поясов обечайки, производили их вальцовку, стыковку, собирали днище и крышку…

— Теперь полезай ты! — говорю я Демкину, выползая из резервуара.

А мороз жарит и жарит. На мне ватные брюки, валенки, полушубок, меховые рукавицы, лицо защищено шарфом — и все равно пробирает. Грею руки над небольшим костериком.

По сути, испытания уже проведены. Успешные испытания. Можно созывать комиссию, писать протокол. Но Скурлатова и Шибанов не торопятся: «Еще немного, ребята, для абсолютной уверенности…»

Приходит Леночка:

— По тебе соскучилась.

— Шла бы в тепло. Нос отморозишь.

— Вот почитай, — она протягивает конверт. — От Харламова. Пишет, что его оставляют в исследовательском институте. Спрашивает: как быть? Если, мол, ты не хочешь в Москву, то и я не останусь.

— В ваши отношения я не вмешиваюсь.

— Дурачок ты. Мне, кроме тебя, никто не нужен. Так ему и напишу.

— Ты мне мешаешь, Лена. Иди. Моя очередь лезть в резервуар…

Я раздосадован. Сама дала повод Харламову писать такие письма…

— Почему ты сердишься? Не хочу, чтобы ты думал, будто у меня есть какие-то секреты от тебя.

— Иди, иди. Я ничего не думаю. Не воображай, что я уж так влюблен в тебя, чтобы устраивать сцены…

Из резервуара выходит Демкин.

— Бока насквозь промерзли. Знал бы, что такое дело, ни за какие тысячи не согласился бы!

— Ладно, сегодня — последний раз. Для того чтобы комиссия могла сравнить, несколько швов мы сделаем обычным способом, электродами высокого качества. Сейчас я этим займусь.

Резервуар узкий, длинный. Работаю согнувшись. Скоро начинаю сильно кашлять от газа. Качественные электроды сильно чадят. Да, харламовский аппарат имеет много преимуществ. Конечно, Харламов — башковитый парень. Как это он все ловко придумал: подающий механизм, кассета с проволокой. Там, в научно-исследовательском институте, конечно же сразу заинтересовались. И не прошло месяца — извольте: предлагаем остаться в Москве! Вот в чем разница между мной и Харламовым. Меня приглашали на должность слесаря, Харламова берут без диплома на научно-исследовательскую работу; он выдающийся талант, самородок. Что ж, он парень упорный, окончит вечерний, получит диплом. А там, глядишь, и за диссертацию возьмется.

Да ты, никак, завидуешь?

Конечно же завидую. А почему бы и не завидовать таланту? Придумай хоть сотню философских гипотез, на научную работу не возьмут: нужны систематизированные знания. Век философов-самоучек кончился давным-давно.

А Леночке все-таки не следовало бы лезть ко мне с этим письмом. Жизнь, жизнь, жизнь… (Ловлю себя на том, что я слишком часто стал употреблять это слово, будто превратился в старика.)

Леночка, почему бы тебе, в самом деле, не уехать в Москву к Харламову? Ведь он любит тебя, и он конечно же в скором времени получит все блага. А я не могу обещать ничего. В Москве ты будешь учиться на дневном, твои математические таланты заметят профессора. И вообще твоя жизнь сразу войдет в новое русло. Ты влюблена в меня, я не сомневаюсь в этом. Но, может быть, ты все-таки поспешила? И не было ли у тебя на лице, когда протягивала письмо Харламова, того самого выражения, которое великий Репин назвал: «Отыде от мене, сатано». Или, может, ты хочешь, чтобы я помог тебе, уберег тебя от соблазнов, высмеял Харламова и доказал, что здесь в тридцатиградусный мороз лучше, чем на проспектах Москвы?.. А я обошелся с тобой неласково, и правильно сделал. Ты сама должна решить.

Что-то не ладится со сваркой. Перед глазами почему-то прыгают зеленые цветы. Во рту металлический вкус. Руки тяжелые, ноги тяжелые. И кожа на голове сильно натянута. Уж не отравился ли я?..

Продолжаю следить, чтобы электрод совершал колебательные движения поперек шва, но в зеленом тумане почти ничего не вижу. Голова раскалывается. Трудно отличить шум дуги от шума крови в висках. Стоп, стоп… Но уже ничего не вижу и не слышу. Все ползет куда-то в сторону.

Издали, сквозь туман, доносится голос Демкина:

— Бригадир, бригадир… Да очнись ты! Сейчас «скорую помощь» вызову… Да как же это так?!

А потом: колышется мир, круги, туман, туман…

Неопределенность всего. Какие-то люди, какие-то стены. И вроде бы сизая дымка. И вроде бы портовые огни в дыму. И вроде бы скрежещет якорная цепь, тихие всплески…

Заплаканное лицо Леночки.

И чей-то негромкий голос: «Пришел в себя…»

И тут же голосом Леночки: «…о виденных, о слышанных сегодня, бросающих на память якоря!.. О женщине, сбегающей по сходням готового к отходу корабля…» — это тогда она читала, над обрывом. Глупенькая. Не сходни, а трап… У корабля — трап.

И опять туман… Голову ломит, как от удара. С усилием поднимаю ее от подушки и вижу женщину в белом халате. Золотая прядь волос выбивается из-под шапочки. Серые глаза смотрят участливо и спокойно. Подходит ко мне, наклоняется над койкой и говорит:

— Покажите язык!

Высовываю язык. Она, видимо, удовлетворена:

— Все в порядке. Закройте рот. Ничего страшного. Через неделю будете дома.

Что со мной? Давно я здесь?

Мелкая дрожь пронизывает тело. Плотнее кутаюсь в одеяло. А женщина-врач уже отвернулась к другой, помоложе, и говорит с ней, будто меня и нет тут:

— Вы, милочка, поймите одно: самое важное, чтобы волосы были здоровые, блестящие и не выглядели, как сухая солома. Тогда, как бы вы их ни уложили, они всегда будут красивы. Что касается массажа, то его вы можете делать сами…

Первым в палату заявляется Демкин.

— Ты все еще жив, бригадир? — говорит он и улыбается во весь рот. — Ишь ты, обрядили в погребальные одежды.

— Рано обрадовался, отравитель. Все равно такого разгильдяя, как ты, бригадиром не назначат.

— Проветрить нужно было.

— Ты, Демкин, мыслитель. Только бы очухаться да боксерские перчатки надеть. Эх и достанется тебе! Какой же ты, к черту, дежурный наблюдатель? Ворон ловил? А теперь скажут, что полуавтомат Харламова не пригоден для работы внутри резервуаров.