— Разрешите мне идти на грунт? — вдруг говорит мичман.

Чувствую, как вспыхивают щеки. Такого поворота не ожидал…

Капитан второго ранга Иванский, собственной рукой написавший инструкцию о пределе использования мягкого снаряжения, даже не пытается отговорить своего старого друга.

— Разрешаю!

— А не опасно? — подаю я голос.

Иванский щурится:

— Очень даже. Что вы предлагаете?

И тут, не узнавая собственного голоса, я говорю:

— Разрешите пойти вместе с товарищем мичманом?

Иванский будто ждал этого:

— Правильно. Вдвоем сподручнее.

Вот так всегда. Кто-то должен идти первым. Страшно бывает самому первому. Остальным гораздо легче.

Электрическая лампочка, участливое лицо врача — все будто сквозь волнистое стекло. У врача фиолетовые веки, увеличенные очками, пористый нос. Рядом на койке стонет мичман Оболенцев.

— Вам лучше? — спрашивает врач.

— Грудь… ноги ничего не чувствуют, — хрипит мичман.

Мы в рекомпрессионной камере. Здесь под повышенным давлением отлеживаемся после длительного пребывания на больших глубинах, лечим кессонную болезнь.

Вот после этого и дал мне Герой Советского Союза Иванский рекомендацию в партию.

Леночка смотрит на меня с восторгом.

А я в эту минуту почему-то опять думаю о том, как трудно мне будет расстаться со стройкой, с друзьями, с Леночкой…

Илларионова, пожилого седоватого человека в очках, я неоднократно видел и раньше, но как-то не задумывался о его роли здесь, на строительстве. Мало ли неизвестных мне людей бывает у нас: ученые всех профилей, представители Академии наук и Атомного комитета! А он вот, оказывается, кто! Со мной всегда такое случается: знает весь мир — один я не знаю.

С виду очень скромный, даже очень неприметный, я бы сказал, невыдающийся, очень уж обыденный; никакой привлекательности. Нам подай фигуру, внушительность, приятный бас, чтобы был не человек, а картинка!

И этот Илларионов появляется в нашем блоке, решительно идет ко мне.

Всяких людей приходилось встречать: и Героев Советского Союза, и Героев Социалистического Труда, и депутатов, и крупных ученых, и вот инструктор ЦК пришел сюда, где и повернуться негде…

Почему-то испытываю смущение и робость. ЦК… святое слово. Смотрю во все глаза на невысокого, плотного мужчину в обыкновенном заячьем малахае и даже не знаю, как отвечать, как вести себя. Что-нибудь брякнешь невпопад!

— Давайте знакомиться! Меня зовут Александр Дмитриевич. О вас я кое-что уже слышал. Чем заняты после смены? Вот и прекрасно! Если не возражаете, побродим по строительству.

Проходя по территории, я думаю о многом. Ведь все здесь наводит на размышления. Меня всегда восхищали люди, умеющие воплощать мертвую идею, запечатленную на бумаге, в металл, в умную живую машину, вот в такую атомную электростанцию.

Был жадный интерес ко всему этому: разглядываю чертежи, все вроде бы ясно. А как будет выглядеть машина в натуре? И постепенно прихожу к выводу: материализация идей — не менее интересный процесс, чем рождение самих идей в головах ученых и инженеров, а может быть, даже более интересный. С каждым годом идеи становятся все тоньше, все глубже, все изощреннее, а это требует столь же тонкого воплощения. Рабочий должен схватить великую, изощренную идею, понять ее больше, чем сам изобретатель, материализовать в конкретных формах и даже модернизировать, освободить от теоретической вязкости и неопределенности.

Вон сколько здесь, в монтажной зоне, светлых голов! И каждый, казалось бы самый неприметный, — мастер, бог. Мы воплощаем идеи. Мы воплощаем научно-технические идеи. На нас держится научно-техническая революция, мы ее спинной хребет, руки и мозг. Сама практика века заставляет нас глубже понимать природу вещей и явлений. Мы — рабочие. Но не те, какими были, скажем, даже десять лет назад. За десять лет совершился невиданный скачок в нашем сознании. О самых небывалых автоматических линиях мы рассуждаем как о чем-то само собой разумеющемся.

Казалось, Илларионов станет расспрашивать о делах бригады, о том, как мы взяли первое место, кто отличился. Но он будто бы и забыл, что я бригадир.

— Вижу, на стройке вы повсюду свой человек, — говорит он с непонятной усмешечкой. — А я вот все не пойму, что здесь к чему. Вон те, что они делают?

— Так это же бригада Базунова! Привет, Палсеич!

Но Павлу Алексеевичу не до нас. Его бригада занята подъемом того самого резервуара, где я угорел. Кран большой грузоподъемности уже приведен в действие. Базунов движением рук подает команды. Он сосредоточен, глаза остры, губы плотно сжаты.

— Не будем мешать, — говорит Илларионов. И мы идем дальше.

— У меня интерес к монтажу конструкций промышленных зданий, — говорит он. — Вы в этом деле смыслите?

— Еще бы! Да тут ничего сложного нет. Любой слесарь-монтажник вам все объяснит.

— А вы?

— И я, конечно. Смотря что вас интересует? Установка колонн или подстропильных ферм или же монтаж прогонов и связей?..

Все не могу уловить смысла нашего разговора, смысла нашей прогулки по рыхлому снегу. Что ему нужно от меня? О чем бы я ни говорил, даже о самых мелких пустяках, он слушает с повышенным вниманием, и там, за стеклами очков, острый огонек любопытства, усмешечка. Меня трудно смутить. Но лишь до тех пор, пока осознаю, кто передо мной и чего он хочет. Вглядываюсь в своего спутника… Теперь он как бы проступает резче, обретает индивидуальность и словно бы становится выше, значимее. И лицо у него, оказывается, очень значительное, крупное, жесткое. И если раньше казался моложавым, то теперь вижу, что ему не меньше шести десятков. Он вроде бы пристегнул меня к себе и даже не спрашивает, свободен я или занят, тащит — и все!

Если бы можно было угадать, что ему нужно!.. Все время прислушивается к чему-то. К чему он прислушивается?

— Не понимаю вас, молодых… Здесь созданы все условия для работы, стройка государственного значения. А текучесть рабочей силы большая. Почему?.. Вот вы тоже собираетесь куда-то…

— Я выдвиженец. Ну, а другие… много причин…

— А все же?

— Трудно сказать. Если в самом общем виде…

— Да, да, в самом общем.

— Может быть, потому, что люди перестали быть множествами, каждый — индивидуальность. Каждый хочет внимания и перспектив роста.

Он приостанавливается.

— Так, так, продолжайте. Что конкретно вы вкладываете во все это?

И я говорю, говорю. Как тогда в кабинете Коростылева:

— По своему маленькому опыту знаю, как это утомительно и даже мучительно — забота о каждом в отдельности. Прежде самому нужно дорасти до понимания этого, чтобы никакие профитные соображения (я имею в виду личную выгоду) не заслоняли главного: воспитания строителя коммунизма.

— Как вы сказали? Профитные? Это же здорово и очень точно! Именно профитные соображения. Ах да, я и забыл: вы три года учились в университете. Очень жаль, что не закончили. Нужно было закончить. Впрочем, закончить образование еще успеете. Ведь вы совсем молодой человек…

А может быть, ему даже больше шести десятков? Резкие складки у губ и глаза очень усталые, с большими оттянутыми мешками. Он чем-то волнует меня, печалит и, я бы даже сказал, вызывает горькую боль. Ужасно близкие, знакомые глаза. Иногда передергивает плечами, — должно быть, был ранен, а вот когда: в гражданскую или в Отечественную? Здесь осуществляется мечта народа. Раньше за мечтой, творящей жизнь, ехали на Дальний Восток, в Заполярье, в пустыни Средней Азии. И сейчас едут. Но почему существует текучесть, почему молодые люди без стыда и совести берут расчет и уезжают? Почему молодые хлюсты в глаза инженерам и своим же товарищам говорят: «Рыба ищет, где глубже»?

Где истоки шкурничества? В школе воспитывали, в комсомоле воспитывали, в семье воспитывали. Воспитывали лекторы, воспитывали бывшие фронтовики, герои, заслуженные люди производства… Вся система направлена на воспитание. И все-таки выныривают вот такие «независимые» от общества. Чересчур уж независимые.