Исповедь и причастие после поста дают совершенно особенное настроение, когда хочется быть лучше, совершать добрые поступки, любить…Моя вторая Пасха здесь. Обживаюсь потихоньку.
Мы не торопились — после смерти Анфисы Платоновны нас особо-то никто и не ждал, так что прогулка обоим показалась кстати. Шли молча, аккуратно неся в себе праздник. От Ильинской площади с ее храмом до нашего дома в моем девичестве я добегала минут за 15, но здесь и сейчас дорога вполне могла занять и час. Иногда мимо проезжали возки, в которых горожане с улыбками ехали домой. Каждый в ладонях нес кусочек воскресения Господнего, и струйки крохотных огоньков растекались по улицам. Мы миновали кладбищенскую ограду, прошли овраг, рассекающий Ильинскую улицу и потихоньку пошли вверх. Каждый встречный, независимо от сословия, говорил «Христос Воскресе!» и мы отвечали с легким полупоклоном «Воистину Воскресе!». Что-то праздничное в двадцатом веке было безнадежно утрачено.
На углу Петиной улицы нам наперерез сложным зигзагом шел офицер. Невысокого роста, щуплый, большеглазый. По всему видно — из веселого дома шел: расхристанный, шинель кое-как накинута, в руке револьвер.
— Пресвятая Богородица…. - перекрестился Фрол. — Нешто и в святой день блудят?!
— Христос Воскрес! — проблеяла я.
Офицер поравнялся с нами, сфокусировал взгляд на мне, поклонился и с тихим «Не надо, не могу, хватит!» приложил дуло к виску.
Вот это поворот.
— Нет! — я бросилась на него, рука дрогнула, пуля ушла в небо, а мы с несостоявшимся самоубийцей упали на землю. Хорошо хоть подморозило — не в грязь. Все трое задумчиво смотрели на дымящийся ствол.
— Воистину Воскрес! — договорил Фрол.
— А давайте чайку выпьем. Праздник же. — на автомате предложила я и умоляюще уставилась на Фрола. Как-то сложилось, что эта формула срабатывала в других ситуациях, повезло и сейчас. Фрол помог встать мне, как кутенка поднял и оттряхнул впавшего в ступор военного, и бодро, едва ли не вприпрыжку мы отправились домой.
Агафья накануне еще отпросилась к родным, наготовив всего, лавка по случаю праздника была закрыта, и нам никто не помешал. Расположились в столовой.
Мы усадили все еще глубоко погруженного в себя офицера на диван и отошли.
— Ксения Александровна, что делать-то думаешь? — долгим взглядом уставился Фрол.
— Ну не бросать же его. — я как-то не подумала изначально о подводных камнях ситуации. — Оклемается — домой отправим.
— Пистолет-то куда дела?
— Вот. — Оказывается, это настоящий Смит-и-Вессон.
Я про них только в книжках читала, а тут в руках держу. Случились у меня очень непродолжительные отношения с коллекционером оружия, по итогам которых я научилась двум вещам: обращаться с оружием и убегать от одержимых всех мастей, так что разрядить его я с четвертой попытки сумела.
— И это умеешь?
— Чуть-чуть.
Он стоически вздохнул, снова не задал ни единого вопроса и переложил пистолет поближе к задремавшему офицеру. Спящий, он выглядел совершенно безобидно. Темные волосы, чуть кудрявые на концах, длинные ресницы, пухлые губы под едва пробившимися усиками. Не такой уж он и низкий — просто рядом с Фролом все кажутся щуплыми. Через 20 лет будут командовать полком. Если повезет — успеет эмигрировать. Или нет.
Мы совместными усилиями сняли шинель, укрыли одеялом и оставили в покое.
Рассвело. Я накрыла на стол, и мы сели завтракать, тихо, по-семейному. К обеду ожидали Рябинкина, возможно, другие соседи заглянут, а тут у нас этакий натюрморт.
Мы похристосовались, обменялись подарками — я подобрала шефу новое перо, а мне перепало нарядное платье. Офицер спал.
После недолгих препирательств решили перенести его в мою новую спальню.
Фрол был в принципе против, ибо неуместно и срамно, на что я снова упомянула об отсутствии всяческой репутации, и он обиженно засопел.
Гости шли чередой. Все-таки формально мы еще пребывали в трауре, так что большого приема делать не стали, но яиц и куличей нам принесли немало. Гость продолжал спать, и я уже пару раз проверяла у него пульс.
К вечеру пришел Рябинкин с друзьями и Фролушка сел с ними за стол. Я немного поразвлекла честную компанию и удалилась к себе.
Занять себя было определенно нечем. После смерти старой хозяйки обязанности у меня стали более рутинными и выполняла я их быстро. Поэтому покопалась в конфетнице, нашла любимые марципаны и устроилась в кресле у подсвечника с гитарой. Праздник же, значит можно и с ногами залезть. Я тихо.
Всегда до слез. С детства.
Я уже почти доиграла, когда со стороны кровати послышался шорох. В сумерках на белоснежной коже лица темные глаза особенно ярки.
— Христос Воскрес, сударь! — я улыбнулась ему как родному.
— Воистину Воскрес!
— Вам, пожалуй, стоит одеться.
Ну до чего восхитительно, когда мужчина умеет краснеть! Есть в этом времени какая-то невинность. При этом она локализована по разным сословиям — уличные дети тут лет с восьми уже ничему не смущаются, а вот люди благородного происхождения зачастую впадают в краску. Трудно им придется.
Я прихватила гитару и отправилась к гостям.
— Ксения Александровна, Ксения Александровна, сыграйте нам! — ко мне подсел почтовый чиновник Катусов. Этот взъерошенный худощавый шатен вряд ли когда станет героем Рябинкину, но в революцию уйдет с ушками.
— Ах, господа, разве я могу вам отказать.