— Ксения Александровна, я буду счастлив с Вами, чувствую. — он опустился на колено прямо на пыльную тропинку. — И сделаю все, что в моих силах, чтобы и Вы были счастливы.

В чем подвох? Не может же это быть правдой?

— Петр Николаевич, есть ли что-то еще, что я должна знать?

Пять умерших жен, семейная история шизофрении, уголовное преследование за политическую деятельность… У такого яблочка обязан быть червяк. И, судя по обстоятельствам нашего знакомства, немалый и упитанный.

Он склонил голову мне на колени. Наверняка это совершенно непристойно, особенно с утра — вон как две горожанки, идущие с рынка, косятся, но моей репутации терять нечего.

— Вы очень умны для юной барышни. Я прошу сохранить это обстоятельство в тайне, даже если вы мне откажете… — глухо проговорил он складкам моей юбки.

— Конечно. Обещаю. — вот он момент истины.

— Несколько лет назад. Я получил ранение… И теперь оно препятствует моему… Понимаете… Детям… — он чуть съежился и только по пунцовеющим кончикам ушей было понятно его настроение. — Мы с Вами впервые встретились, когда я уже не видел смысла в своем существовании. Но теперь я точно знаю, что счастье может быть и со мной.

О как! Мне можно играть в карты — найти в глухом городишке в женихи гея и инвалида — надо иметь талант. Хотя медицина творит чудеса, и вряд ли все так плохо.

— И это единственное препятствие? — я погладила его волосы — шелковистые, густые, пахнущие одеколоном. — А как же мое… положение… Вряд ли Ваша семья мечтает о такой партии…

— О, Ксения Александровна, не беспокойтесь, батюшкино благословение я уже получил. Но после всего… Вы согласны?

Я погладила кольцо кончиками пальцев.

— Вы очень нравитесь мне, Петр Николаевич… И ради этого чувства, я прошу Вас подумать еще…

Пока я придумывала отговорку — все же подумать надо не только для приличия, но и для себя, он оказался на коленях, прижал к губам мои ладошки и посмотрел в глаза…

Да, я год живу здесь прожженной устрицей, использую любые возможности в своих целях, изворачиваюсь, попустительствую в обмане, лукавлю на исповеди, и способна убить ради собственного блага. Но с этим парнем (хотя какой он парень, здесь в двадцать даже самые наивные становятся мужчинами, способными отвечать за свои слова и поступки) я снова проживаю свои девятнадцать, те наивные, чистые и добрые девятнадцать, но так, как их надо было прожить, а не с пьяной вечеринкой, которая крепко потрепала образ тогдашнего рыцаря в белых доспехах и окончательно разбила сердце мне.

— Да… — губы шепчут это сами по себе, без участия рассудка, а он расцветает от этого звука, подхватывает и кружит меня. И я улыбаюсь наиглупейшим образом. Все-таки весна 1894 года в Саратове — удивительная.

А после мир завертелся каруселью: Петенька поймал извозчика, и мы отправились к отцу Нафанаилу, изрядно озадаченному таким поворотом судьбы. Были назначены оглашения — и теперь весь приход будет в курсе нашей свадьбы. Мой жених — как это странно звучит о мужчине, который даже ни разу не поцеловал меня — достает из-за пазухи какие-то бумаги, явно устраивающие священнослужителя, а я вспоминаю Бродского.

Вот и я считала свечи у алтаря, покуда поручик Татищев семимильными шагами приближал мое супружество.

— Ксюшенька, ангел мой, если оглашения пройдут до 20-го, мы успеем обвенчаться перед постом.

— Да, — рассеянно соглашалась я.

— Нам не очень нужна пышная свадьба?

— Как Вам угодно, Петя. — свечей-то сколько сегодня…

— Петя, перед каким постом мы успеем обвенчаться? — я задала вопрос уже на пороге лавки — сегодня я соображаю медленнее носорога.

— Перед Петровым постом. 3 июня. — профессионально отчитался мой жених.

— А… да… — я уже вошла в двери. — Как 3 июня? Меньше месяца же осталось? Разве так можно?

Он рассмеялся детским счастливым смехом.

В лавке на меня испытующе смотрели сразу три пары глаз. Вместо ответа я стянула с руки перчатку.

— Вот это да!!!! — ухнул совой Авдей.

— Лоб подставляй, чудила, проспорил. — буркнул Данила.

Из чулана послышались всхлипы Фёклы, а я уткнулась лицом в грудь Фрола.

— Что же я наделала, Фрол Матвеевич…

— Будет, будет, Ксения Александровна… — он после некоторого колебания погладил меня по голове и крепко прижал к себе. Жизнь необратимо менялась, и нам обоим было жутковато перед неизвестностью.

С вечера же меня вдруг начали опекать. Первой, как ни странно, выступила дотоле почти безмолвная Фекла.

— Барышня, Вы вот как хотите, а приданное надо справлять. Замужней то негоже, как монашке в келье жить.

Я аж опешила — она в лучшем случае здоровалась, а любую помощь оказывала без лишних слов.

— Ну у меня есть тут… — Я неопределенно махнула в сторону сундука. Там накоплено четыре летних платья, два визитных, два прогулочных. Белья еще несколько смен.

На меня посмотрели с укоризной.

— Да как же без посуды, полотна, рушников? У нас в деревне последняя девка идет под венец со своим добром…

И понеслось…

Мои жиденькие накопления начали таять, как масляный торт на солнцепеке. Фёкла, ориентируясь исключительно на советы своих односельчанок, служащих в богатых домах, собирала мое приданное, как хорошая старшая сестра. Перво-наперво купили новый сундук. Туда отправились несколько (еле уговорила остановиться на трех) комплектов постельного белья с ручной вышивкой, пять подушек, одеяла, перина, нецензурное количество полотенец (здесь я уже сдалась и махнула рукой). Между ними разместили чайный сервиз (на 12 персон из приданного Анфисы Платоновны), столовый сервиз на 24 персоны от фабрики Кузнецова (200 рублей. Ненавижу эти старые добрые обычаи). Закончился сундук, купили новый. Туда складывали одежду, включая новую, по каталогу выбранную обувь (от 15 рублей за пару полотняных туфелек). По зрелом размышлении и элементарных познаниях в истории родной страны, я пришла к выводу о необходимости пафосного траурного туалета. В лоб говорить домочадцам, что в октябре мы все наденем черное, не стоило, но запас карман не тянет.