Я охотнее слушал дядюшку, чем моего друга Вальтера, потому что, несмотря на свое заикание, дядюшка говорил довольно много хорошего и не относился с таким презрением, как Вальтер, к комбинациям формы и красок. Только он был положительно лишен сознания прекрасного, красоты, которую мне открыла Лора во время нашей экскурсии через кристалл. Ему было доступно восхищение энтузиаста, но красота была для него понятна лишь в соотношении с условиями ее существования. Он приходил в экстаз перед самым отвратительным животным допотопного времени. Оп приходил в восторг от зубов мастодонта, и пищеварительные органы этого чудовища вызывали на его глазах слезы умиления. Все было для него механизмом, соотношением, применением и отправлением.

Через несколько недель я выздоровел и уже вполне мог отдать себе отчет в овладевшем мною бреде. Видя, что я становлюсь спокойным, меня перестали мучить и удовольствовались тем, что запретили мне говорить, даже смеясь, об аметистовом жеоде и о том, что я видел с вершины большого молочно-белого кристалла.

Лора особенно по этому поводу выказывала необыкновенную строгость. Как только я открывал рот, чтобы напомнить ей об этой великолепной экскурсии, она закрывала мне его рукою, но не приводила меня в отчаяние, как другие.

— Потом, позднее, позднее! — говорила мне она с таинственной улыбкой. — Подождем, пусть к тебе вернутся твои силы, а там увидим, грезил ли ты, как поэт или как сумасшедший.

Я понял, что выражаюсь очень плохо и что мир, представший предо мною в такой красоте, делался смешным в педантической прозе моего пересказа. Я дал себе слово сформировать мой ум согласно формам красноречивого изложения.

Во время моей болезни я очень привязался к Лоре. Она развлекала меня, когда я был в меланхолическом настроении, успокаивала, когда мною овладевали кошмары, словом, ухаживала за мной, как за родным братом. Когда я находился в этом нервном настроении, долго не покидавшем меня, пыл любви мог овладевать моим воображением лишь в форме мимолетных грез. Мои чувства были немы, мое сердце заговорило лишь в тот день, когда дядюшка объявил мне об отъезде моей кузины.

Мы возвращались с лекции, на которой я присутствовал в первый раз после моей болезни.

— Ты знаешь,— сказал он мне, — что сегодня мы будем завтракать без Лоры. Кузина Лизбета приехала за ней сегодня рано утром. Она не хотела, чтобы тебя будили, думая, что тебя, быть может, немножко огорчит прощание с нею.

Дядюшка наивно думал, что меня меньше огорчит совершившийся факт; он был очень удивлен, когда увидал, что я залился слезами.

— Полно,— сказал он,— я думал, что ты совсем уж выздоровел, а оказывается, что нет, если ты огорчаешься, как ребенок, таким пустяком.

Этот пустяк был горем: я любил Лору. То была дружба, привычка, доверие, истинная симпатия, а между тем Лора не олицетворяла собою того типа, который создало мне мое видение и который я не в состоянии был вполне выяснить. Я видел ее в кристалле выше ростом, красивее, умнее, таинственнее, чем находил ее в действительности. В действительности она была проста, добра, насмешлива, немножко положительна. Мне казалось, что я вполне счастливо прожил бы с нею мою жизнь, но что я никогда не перестал бы стремиться к тому очаровательному видению, в котором она принимала участие, хоть и старалась опровергнуть это. Мне казалось также, что она обманывает меня, чтобы заставить забыть слишком сильное впечатление, и что от ее любви зависит снова показать мне этот мир, как только ко мне вернутся мои силы.

Прошло два года, в течение которых я проработал с большой пользой, и все это время я не видал Лоры. Она проводила вакации в деревне и вместо того, чтобы присоединиться к ней, я был вынужден предпринять с дядюшкой геологическую экскурсию в Тироль. Наконец, в один прекрасный летний день Лора появилась у нас красивее и любезнее, чем когда-либо.

— Ну, вот,— сказала она мне, протягивая обе руки, — ты нисколько не похорошел, мой славный Алексис, но у тебя хорошее лицо честного малого, и это заставляет любить тебя и уважать. Я знаю, что ты сделался вполне рассудительным и остался по-прежнему трудолюбивым. Ты не разбиваешь более витрин коллекции головою, под предлогом прогулки в аметистовые жеоды и достижения вершин стекловидно-молочных кварцев. Ты видишь, что в силу того, что ты постоянно повторял в бреду, я знаю названия твоих излюбленных гор. Теперь ты сделался математиком, это более серьезно. Я хочу тебя поблагодарить и вознаградить тебя доверием и подарком. Да будет тебе известно, что я выхожу замуж и, с позволения моего жениха, прими от меня мой свадебный подарок.

Говоря это, она одной рукой указала мне на Вальтера, а другой надела на мой палец хорошенькое белое сердоликовое колечко, которое я так давно видел на ее пальчике.

Я был ошеломлен и никак не мог себе представить, что я могу сказать или сделать, чтобы выразить мое унижение, ревность и отчаяние. Должно быть, я удачно затаил все это в себе и имел совершенно беспристрастный вид, так как, когда я хорошенько понял, что совершается вокруг меня, я не заметил ни неудовольствия, ни насмешки, ни удивления на благодушных лицах дядюшки, моей кузины и ее жениха. Я находил, что очень легко отделался от вспышки, которая могла сделать меня ненавистным или смешным в их глазах; я заперся в свою комнату, положил перед собой на стол кольцо и стал смотреть на него с горькой иронией, вызванной обстоятельствами.

Это был необыкновенный сердолик, это был твердый, очень красивый камень, испещренный темными и просвечивающими жилками. Пристально всматриваясь в них, я почувствовал, что они распространяются вокруг меня, что они наполняют мою маленькую комнатку до потолка, и что они обвивают меня, как облаком. Сначала я испытывал мучительное ощущение, похожее на потерю сознания, но мало-помалу облако рассеялось, распростерлось в обширном пространстве и незаметно перенесло меня на закругленную вершину горы, где оно вдруг зарделось в средине золотисто-красным отблеском, сквозь который я увидал, что Лора сидит подле меня.

— Друг мой, — сказала она мне на неведомом, знакомом ей одной языке, смысл которого открылся мне внезапно,— не верь ни одному слову из всего того, что я говорила при нашем дядюшке. Это он сам, видя, что мы любим друг друга и что ты еще слишком молод для того, чтобы жениться, выдумал эту басню, чтобы не дать тебе отвлекаться от твоих занятий; но будь покоен, я не люблю Вальтера и, кроме тебя, никому не буду принадлежать.

— Ах, моя дорогая Лора!— вскричал я.— Вот наконец-то ты снова заблистала любовью и красотой, как я видел тебя в аметисте! Да, я верю, я знаю, что ты меня любишь, и что ничто не может нас разъединить. Объясни же мне, почему в нашей семье ты всегда выказываешь столько недоверия или насмешки?

— Я могла бы тебя спросить в свою очередь, — ответила она,— почему в нашей семье я вижу, что ты некрасив, неловок, смешно и дурно одет, между тем как в кристалле ты прекрасен, как ангел, и задрапирован всеми цветами радуги; но я не спрашиваю тебя об этом, я это знаю.

— Научи меня этому, Лора! Ты, которая все знаешь, поведай мне тайну казаться тебе ежечасно и повсюду таким, каким ты видишь меня здесь.

— То же, дорогой мой Алексис, бывает с тайнами наук, которые вы называете естественными: тот, кто их знает, может утверждать, что вещи существуют и как они существуют, но когда дело идет о том, почему они существуют, тогда всякий высказывает свое мнение. Я очень хотела бы высказать тебе мое мнение о странном феномене, который освещает нас здесь, одного по отношению к другому, полным светом, между тем как в мире, называемом миром фактов, мы видим друг друга лишь сквозь тени относительной жизни. Но мое мнение будет не более, как моим мнением, и если б я высказала его не здесь, а в другом месте, то ты счел бы меня за безумную.

— Выскажи мне его, Лора; мне кажется, что здесь мы находимся в мире правды, а что в ином месте все иллюзия и ложь.