Как по волшебству (три бригады волшебников деликатно рассеялись по всем этажам) стены покрывались обоями, монтировались порталы каминов, покрывались изразцами печи. Всюду в лепнине потолков и резьбе перил встречались трилистники, а местами у них было четыре лепестка и находить такие бывало особенно приятно. Деревянные полы было жаль укрывать коврами, и вообще хотелось трогать каждый миллиметр пространства и гордиться тем, что ты хоть на капельку причастна к такому чуду. Высокие распашные двери с латунными ручками, мозаика с трилистниками и цветами клевера на полу прихожей, и спальня с кувшинками завораживали. Теперь я каждый день бесцельно бродила по дому, путаясь в ногах рабочих по часу-два, не в силах собраться и уйти.

Как бы ни раздражала я мажордома, но именно он первым напомнил мне о большущем упущении.

— Ваше Сиятельство, осмелюсь поинтересоваться, подобрали ли Вы прислугу? — почти без ехидства спросил он перед очередным моим отъездом к стройке.

— А… Нет. — И ведь знала, что упустила что-то за всей суетой. Я с нежностью посмотрела на повелителя большого дома. — Вы же мне поможете в этом? Кто еще компетентнее сможет разобраться в людях, как не управляющий таким большим и превосходно отлаженным хозяйством.

И мы оба понимали, что я могу попросить графа и тогда кто-то получит нагоняй. Или Алексей Трифонович сам может напакостить, подсунув откровенных пройдох, а тогда см. выше. Или мы оба можем сохранить лицо, а он окажет маленькое одолжение. Все-таки господин Лугов свою должность получил не за красивые глаза, так что он принял верное решение, и мы присели выбирать жертву.

— Вы уверены, что хотите этим заниматься сами? Можно подобрать экономку, которая не станет обременять Вас такими подробностями.

Но Наше Сиятельство захотели обремениться сами. Ведь мы росли в деревенском поместье, где на любую функцию находились подходящие крестьяне, но где то поместье и те крестьяне, набаловался народ.

Стартовый пакет прислуги для одинокой графини предполагал экономку, кухарку, пару горничных, посудомойку, работника, лакея, кучера (ну за отсутствием выезда его вычеркнули). Прачке вещи можно относить, садовник мне пока ни к чему, а ежели я и соберусь организовать клумбу — можно его приглашать по мере надобности. Дворник, скорее всего, будет местный, золотарь тоже.

— Восемь человек? И все будут постоянно там отсвечивать? — не сдержалась я.

— Ваше сиятельство, здесь работает больше четырех дюжин человек, — гордо выдал мне военный секрет Лугов. — и ни один из них, как Вы изволили заметить, не «отсвечивает». Все при деле.

— Вы правы. Я массовый выход обслуги видела только при приезде графа. И подобрать сразу полный штат должного уровня нереально. — скорее утвердительно, чем вопросительно протянула я.

— Мы готовим людей годами. Младшие горничные служат по пять-шесть лет прежде чем будут допущены лично к господам. Из пяти мальчиков лакеем станет один, на кухне еще строже. — он явно гордится своей школой кадров.

Но раз уж у него такой отсев, можно выбрать не отличников, а крепких середнячков. И если бы моя убийственная слава не неслась впереди северным оленем, я бы выбрала прислугу за пару часов, но желающих помирать не нашлось, как ни бился Алексей Трифонович. В конце концов для начала мне выделили слегка беременную кухарку Евдокию, которая могла проработать до самых родов, а потом уже перебраться к своему скрываемому ото всех мужу-солдату. Ее ситуация была самой плачевной — за такое обычно увольняли без выходного пособия и скандал этот только раскручивался на кухне, когда Лугов собирал свою армию для отбора камикадзе. Горничных пообещали присылать на стажировку (и теперь я точно знаю, чем будут наказывать в Усадьбе за провинности), обе посудомойки пали на колени и заскулили, что совсем еще не повидали жизни, а работники отказались наотрез. Не больно то и хотелось. Но призрак запустения и разрухи восстал над моей новостройкой.

Великое переселение случилось в аккурат перед Рождественским Постом. Гроссе переживал, что меблировка дома еще не завершена, кое где не доехали люстры, а печь в гостевых и детских немного чадит, но меня было не удержать.

Весь день из Большой Усадьбы везли мое добро. Были тут и мои так и не распакованные еще с Самары сундуки, купленные в столице вдовьи наряды (а их уже пора заменять на полутраур, но это отложим до Рождества), потихоньку покупаемая летом и складируемая в просторные кладовые Усадьбы мебель. Удивительным образом я обросла вещами за эти несколько месяцев. Хотя где несколько месяцев — скоро моя четвертая Пасха здесь. А пока юбилейное, третье Рождество. Первые два приходились на траур, а в этом году я попробую отойти от трагедии.

На прощание я раздала слугам гостинцы (всем, даже особо трусоватым) и тепло с ними пообщалась. Доброе слово — оно и кошке приятно.

Сусанна и еще одна горничная — как самые смелые и отчаянные, отправились раскладывать мое добро по шкафам и отмывать жилые помещения. Пока к таковым можно отнести мою спальню, гардеробную, ванную, столовую, прихожую. Остальные помещения зияют пустотой и даже шторы висят пока не везде. На каминную полку в спальне я поставила портрет мужа, в угол — наши венчальные иконы.

Вечером, когда все разошлись, почти искренне желая мне добра в новом доме, я, накинув стеганую тальму и шаль вышла на противоположную сторону улицы. Смотрела на свои окна и не могла оторваться. Это мое гнездо. Мое собственное. Первое в жизни. С оплаченными на пятилетку налогами, с теплым желтым светом фонаря в нескольких шагах от входа. Мое.

Приближался декабрь. Раз я проснулась в неопределяемое время и вдруг почувствовала себя на месте. Мне не снились кошмары, и даже женихи на новом месте, но состояние уюта и покоя пришло само собой. Желтый газовый свет фонаря было едва видно за вихрем мокрого снега. Когда в юности мечтала жить в Петербурге, про погоду говорили плохое только в плане дождей, но кто же знал, что зимы тут этакие… Хороший хозяин собаку не выгонит. Вот, кстати, мысль — во дворе бы неплохо собаку завести. С переизбытком мизантропии.

На углу, кутаясь в воротник шинели, стоял человек, и Богом клянусь, смотрел на мои окна. Сразу вспомнилось, что в доме три двери и пара проходов в подвалы, которые вроде бы закрыты, но… Собаку сегодня же начинать искать.

Вместо собаки к обеду явился горбатый кучер. Я уже было отвыкла от его раскачивающейся походки и скрипучего голоса, но встрече обрадовалась.

— Проходи, Мефодий.

Он смущенно озирался в передней, и я тактично провела его на кухню, где горбун долго мял шапку, а потом выдал удивительное.

— Ваше Сиятельство, возьмите меня к себе. Вам все равно рабочие руки нужны, а я стараться буду — не пожалеете. Не глядите на горб — я работать за двоих стану.

И слезу пустил. Нет, я сама тут становлюсь истеричкой, но чувствительность в мужиках иногда настораживает. Особенно в сочетании со звериной порой жестокостью.

— А что случилось? — я усадила его.

— Да Лазорку мою, помните ее? — я кивнула, ведь эту адскую скотину забыть невозможно — На мыло сдают. А я с ней столько лет, и с барином в Турецкую войну были… Супруг Ваш, Петр Николаевич, на ней учился… А тут — на мыло… Тошно мне, Ваше Сиятельство, мочи больше нет.

Нет, внешний вид и характер Лазорки наводят на воспоминания о Тортилле, но не настолько уж… Тем более, если Петр Николаевич на ней ездить учился…

— Ей годков-то сколько? — осторожно спросила я.

— Да почитай двадцать. В войну-то как раз двухлеткой была… А какая она статная тогда ходила…

Признаться, я не в курсе насчет продолжительности жизни лошадей. Ну всяко меньше черепахи, зато собака уже будет не обязательной — Лазорка сама кого хочешь загрызет. Я прошлась по кухне, заглянула в ящик с бутылками, выудила наливку и разлила по рюмкам.