Бахметьев нахмурился и пробурчал:

— Чего это он сам явился? Обычно меня к себе в улус требует. Едемте со мной Артемий Сергеевич. Вас уже приметили. Пойдут пересуды. Пусть думают, что вы прибыли от имени государя договариваться со степняками. К тому же Аюка может помочь нам разделаться с Галаней.

Я охотно согласился. Уж больно любопытно было взглянуть на калмыцкого хана.

— Только сначала вам надобно переодеться в приличное платье, — сказал воевода Бахметьев.

Послали в лавку. Лохмотья, в которые я был одет, отправились в печку. Вместо них я получил новый кафтан, панталоны, чулки и пару отличных башмаков.

На пристанях нас ждала косная лодка, на вёслах которой сидел пожилой солдат. Он перевёз нас на левый берег. Здесь находился калмыцкий рынок, где кочевники торговали скотом и войлоком.

В стороне от множества юрт разбросанных в беспорядке по берегу, расположился табор, посреди которого стояла юрта, выделявшаяся среди остальных размерами и богатством отделки. Она явно была только что разложена; рядом ещё стояли двухколёсные повозки запряжённые вельблудами и наполненные всякими пожитками. Перед ней на карачках сидели буддистские ламы с бритыми головами и толпились свирепого вида воины в разноцветных халатах, вооружённые саблями и затейливо изогнутыми луками. Увидев воеводу, они расступились и пропустили нас в юрту.

Хан Аюка возлежал среди бухарских ковров и развешанного на стенах дорогого оружия. Он был одет в шёлковый расшитый золотом халат. Мохнатая шапка покоилась рядом, обнажив высокий лоб и седую шевелюру.

— Садись, воевода, — сказал Аюка по-русски почти что чисто; слова не коверкал и падежей не путал. — Чай пить будем.

Бахметьев уселся на подушки. Я рядом.

— Кто это с тобой? — спросил хан, указав на меня.

— Большой человек из самого Питербурха, — ответил воевода.

Аюка оценивающе взглянул на меня и произнёс с обидным сомнением в голосе:

— Молод он ещё для большого человека.

Юная девушка, одна из рабынь хана, поставила перед нами полый чурбан, носивший название домб и разлила деревянной ложкой по чашкам крепкий горячий чай. Я взял чашку, устроился поудобнее и стал наблюдать, как вершиться полития дикого поля.

Аюка сразу к делу переходить не стал, сначала осведомился о здоровье воеводы, его жены и дочерей, затем долго рассуждал о лошадях, показал нам тонкую кольчугу, приобретённую им у дамасских купцов за сто голов скота, и утверждал, что её не пробивает даже пуля из фузеи. Только после этого заговорил о том, зачем проделал длинный путь из степи.

— Я стал стар. Мой сын Чапдержап больше не хочет слушать меня. Он горяч, любит войну. Кабардинцы подбили его идти на кубанцев и их союзника, воровского атамана Игошку Некрасова. Сошлись они на реке Берекете. Была большая битва. С обеих сторон полегло, наверное, человек сто. Кубанцев разбили, Игошку Некрасова взяли в плен, но потом отпустили за выкуп.

Чапдержап в бою был ранен. Он умирает. Тяжело умирает, медленно. А внучата мои Дундук Омбо и Дундук Датли точат зубы на старшего брата Досанга. Тот не отпускает их от себя. Велит их улусам кочевать при нём. Как только Чапдержап умрёт, начнётся война.

Воевода грозно сдвинул брови и сказал Аюке:

— Негоже так. Его величество будет гневаться, коли не удержишь внучат от кровопролития.

— Я бы и рад удержать. Но как. Они глупы и своенравны. Однако улусы у них многолюдные. Царь Петр велел тебе охранять меня от моих недругов. Однако теперь твоих войск нет при мне…

Бахметьев взмахнул руками и разразился негодующими словами:

— Тебя не поймёшь Аюка. Когда мои войска находились при твоём улусе, ты был недоволен и даже жаловался государю на моё самоуправство. Теперь же ты обвиняешь меня, что я увёл их по твоей собственной просьбе. Ты уж реши чего желаешь.

Хан, чего желал, знал хорошо, и незамедлительно высказал:

— Хочу, чтобы ты со своими солдатами в степь шёл. Мои внучата увидят, испугаются. Подумают, что если русское войско со мной, значит царь Пётр меня жалует и не посмеют своевольничать. Будут делать, что я скажу.

Воевода ответил:

— Хитёр ты Аюка. Когда я тебе нужен, ко мне приезжаешь, чаем поишь, говоришь ласково. А как только внучат приструнишь, опять волком на меня будешь смотреть. И с бухарцами да турками сговариваться начнёшь.

— Не буду сговариваться, чем хочешь поклянусь, — состроив самое искреннее выражение на своём жёстком морщинистом лице произнёс калмыцкий хан. — Царя Петра буду слушать как родного отца, а тебя как старшего брата.

— Хорошо поверю, — сказал в ответ Бахметьев. — Только быть при твоём улусе с войском пока не могу. Злодействует у меня в провинции некий атаман Галаня. Да ты наверное слышал о нём.

Хан утвердительно закивал головой.

— Купцам на реке житья не даёт. Даже большие караваны от него отбиться не могут. Появляется со своей ватагой, как из преисподней, творит воровство и смертоубийство и исчезает. Где его стан никто не знает, а кто знает, молчит, боится. Недавно один мужик в кабаках похвалялся, что видел галанин лагерь, так его на утро нашли с выколотыми глазами и отрезанным языком. Что будет, если я уведу солдат из Саратова, оставлю его без защиты. Ватага у Галани большая. А стены в городе ещё во время «кубанского погрома» сгорели. Придут воровские казаки, что тогда делать? Разорят, разграбят. Мне за это Пётр Алексеевич лично секир башка сделает.

Вот помоги мне разделаться с лиходеями, тогда и я тебя уважу.

— Чем же я тебе могу помочь, воевода? — спросил Аюка.

Тут я не выдержал и встрял в разговор.

— Не слышал ли ты хан где Галаня нору выкопал?

Аюка ответил:

— Галаня не хорёк, Галаня орёл. Он не нору копает, а гнездо вьёт, высоко, под небесами. Но где его гнездо, я не знаю. Мне на нагорной стороне кочевать дозволения нет. Что там делается, то воеводе должно быть лучше известно. В моих землях же я воровским людям приют не даю.

— Где у Галани стан, мы и сами узнаем, — сказал воевода, неодобрительно посмотрев на меня, и я понял, что сплоховал. — Тебя же я прошу дать в помощь своих богатырей удальцов, когда воровских людей воевать пойдём.

— Воинов дам, — согласился Аюка, после недолгого раздумья. — Пускай молодые пороха по-нюхают, а старые разомнут кости.

— Ну, раз так — тогда по рукам.

Чтобы скрепить договор решили выпить чего нибудь покрепче чая. Аюка достал кожаный бурдюк бортх с молочной водкой. Пойло было, надо сказать, не последней крепости. Затем Аюка просил нас остаться и даже предложил, чтобы ночь была сладкая, дать нам девиц столько, сколько мы в состоянии осилить. Бахметьев от девиц отказался, и мы отбыли назад в Саратов.

По возвращении в город воевода отвёл меня к себе домой. Воеводская усадьба стояла на Гостиной площади и была обнесена высоким, крашенным охрой тыном. Резными воротами на дубовых столбах она выходила к Троицкому собору. Хоромы с затейливым крыльцом были так же выкрашены в красный цвет и крыты лубьями и тёсом.

Внутри я увидел необыкновенной красоты изразцовые печи. Стены были обиты алтабасом. Мебелью дом был обставлен европейской: резные шкафчики, кресла, диваны, зеркала. На полу лежали мягкие ковры. Однако по углам стояли старинные дубовые сундуки, окованные железом и запертые на огромные навесные замки.

Как только мы вошли в просторную горницу, вокруг началась суматоха. Забегала дворня, накрывая стол. Поставили фарфоровые блюда с рябами и гусями, заячьими и бараньими почками, шехонской и косячей осетриной, а так же пироги с клубничным вареньем, сладкий творог и мёд.

Живут ведь люди, с завистью подумал я, глядя на всё это изобилие, каждый день так жрут, а я вечно с хлеба на воду перебиваюсь.

В столовой появились жена и две дочери воеводы. Барыня явно страдала от туго затянутого корсета. Она тяжело дышала, и всё время обмахивалась пушистым веером. Девицы были довольно миловидны. Одна в розовом платье, другая в бирюзовом. Они изо всех сил старались сохранить благопристойное выражение лиц, однако это у них плохо получалось. Они то и дело бросали на меня оценивающие взгляды и тихонько перешёптывались. Жену воеводы звали Анна Прокопьевна, а дочерей Катерина и Лизавета.